Валентина. Леоне Леони

– Увы, – вздохнула Луиза, – не посоветую никому познать ее такой ценою; с детства предоставленная сама себе, лишенная поддержки, веры и материнского покровительства, воспитанная нашей бабушкой, женщиной легкомысленной и чуждой стыда, – я была обречена познавать позор не единожды! И если этого не случилось, то лишь потому, что судьба преподала мне кровавые и страшные уроки. Мой любовник, убитый моим же отцом, мой отец, сраженный насмерть горем и стыдом за поступок дочери, отец, искавший и нашедший смерть на поле брани через несколько дней после поединка; я, проклятая родными, изгнанная из родительского дома и понуждаемая бедностью перебираться с одного места на другое с умирающим от голода ребенком на руках… О Валентина, что может быть ужаснее этой судьбы!

Впервые Луиза так открыто говорила сестре о своих несчастьях. С каким мрачным удовлетворением оплакивала она свою участь, не в силах преодолеть нервное возбуждение, забыв о горе Валентины, забыв о том, что обязана быть ее опорой. Но этот безнадежный вопль раскаяния произвел больше впечатления, нежели самые красноречивые увещевания. Нарисовав Валентине бездну, куда вовлекают человека страсти, Луиза наполнила душу сестры ужасом. Валентина уже видела себя на краю этой бездны, некогда поглотившей Луизу.

– Вы правы! – вскричала она. – Ваша судьба страшна, и, чтобы вынести ее так мужественно и благородно, надо быть вами, а моя душа, не наделенная такой силой, погибнет. Но, Луиза, помогите мне обрести мужество, я не могу больше видеть Бенедикта.

Как только она произнесла это имя, за их спинами раздался шорох. Сестры невольно вскрикнули, увидев, что недалеко от них, подобно бледному призраку, стоит Бенедикт.

– Вы упомянули мое имя, мадам, – обратился он к Валентине с ледяным спокойствием, за которым угадывалось сильное волнение.

Валентина попыталась улыбнуться, но Луиза сразу обо всем догадалась.

– Значит, вы слышали наш разговор? – спросила она.

– Да, слышал, мадемуазель, – ответил Бенедикт, бросив на нее непроницаемый взгляд.

– Это по меньшей мере странно, – сурово проговорила Валентина. – Если мне не изменяет память, сестра сказала вам, что хочет поговорить со мной наедине, а вы никуда не ушли и, получается, подслушали нашу беседу…

Впервые видел Бенедикт, как Валентина сердится на него. Сначала он опешил и чуть было не отказался от своего дерзкого плана. Но так как для него это был очень важный момент, он решил рискнуть и произнес, сохраняя обычную твердость и спокойствие во взгляде и манерах, что давало ему власть над людскими душами:

– Бесполезно скрывать: да, я был здесь, да, я спрятался за шторой и слышал каждое произнесенное вами слово. Я мог бы услышать больше и незаметно скрыться через то же окно, через которое я сюда попал. Но я был слишком заинтересован вашим разговором.

Он замолк, увидел, что Валентина стала белее, чем ее воротничок, и с удрученным видом упала в кресло. Ему хотелось броситься к ее ногам, облить слезами ее руки, но он отлично понимал, что обязан утишить смятение сестер силою своего хладнокровия и стойкости.

– Ваш разговор был для меня настолько важен, – повторил он, – что я счел для себя возможным принять в нем участие. Будущее покажет, правильно ли я поступил. А пока попытаемся поспорить с предназначенной нам судьбой. Луиза, вам не придется краснеть за то, что вы говорили здесь: вспомните, вы уже десятки раз обличали себя при мне, и я грешным делом подумал было, что в вашем добродетельном самоуничижении есть доля кокетства, – вы же отлично знаете, какое впечатление должна производить ваша исповедь на таких людей, как я, то есть на тех, кто уважает вас, зная о пережитых вами испытаниях.

С этими словами он взял руку Луизы, которая, склонившись над сестрой, обнимала ее, и ласково и заботливо подвел ее к креслу, стоявшему в дальнем углу комнаты. Сам же он опустился на стул, на котором она сидела раньше, и, очутившись таким образом между сестрами, повернулся к Луизе спиной, сразу же забыв о ее присутствии.

– Валентина… – начал он звучно, торжественным тоном.

Впервые он осмелился назвать ее по имени в присутствии третьего лица. Валентина вздрогнула, отняла руки от лица и бросила на Бенедикта холодный, оскорбленный взгляд. Но он повторил ее имя с такой покоряющей нежностью, в глазах его засверкала такая любовь, что Валентина снова закрыла лицо руками, боясь взглянуть на Бенедикта.

– Валентина, – продолжил он, – не пытайтесь прибегать со мной к этому ребяческому притворству, которое считается главной защитой вашего пола, мы уже не можем обманывать друг друга. Видите этот шрам – я унесу его с собой в могилу! Это печать и символ моей любви к вам. Не считаете же вы, в самом деле, что я соглашусь потерять вас; надеюсь, вы не впадете в столь наивное заблуждение. Нет, Валентина, даже и не думайте об этом.

Бенедикт взял ее руки в свои. Усмиренная его решительным видом, она не сопротивлялась, только испуганно глядела на него.