Валерий Брюсов. Будь мрамором

Валерий Яковлевич не торопился в Москву из Швеции, но не отказался от заманчивого предложения. Зная «ндрав» Рябушинского, он ограничился советами, а на постоянную работу порекомендовал своего приятеля Курсинского. На полгода «Золотое руно» стало союзником «Весов». Правда, уже в марте 1907 года Курсинский со скандалом ушел оттуда, не выдержав обращения издателя, который «сначала прекратил со мною всякие совещания о делах, касающихся журнала, затем прекратил всякие разговоры вообще, словно совершенно не замечал моего присутствия в редакции, и, наконец, довел свою невнимательность ко мне до явно оскорбительного отношения, выражавшегося в том, что 15 марта, уходя из редакции и прощаясь с присутствующими, обошел меня и не подал мне руки»^{20}. Редакция «Весов» откликнулась на его просьбу об организации третейского суда и вынудила Рябушинского принести извинения. Тем не менее суд не состоялся, и причитавшихся ему денег Курсинский не получил. «Купчик» цинично заявил: «Неужели я не могу отказать своей кухарке без того, чтобы в это дело не вмешались „Весы“?»^{21}. Он пригласил Белого возглавить литературный отдел, но тот решительно отказался. Брюсов дал несколько прощальных залпов по «Руну», которое отныне для него было потеряно навсегда. Новый секретарь редакции Генрих Тастевен и приглашенный на роль ведущего критика Блок в союзе с Ивановым и Чулковым решили придать «Золотому руну» собственное лицо. Это лицо было антивесовским и антибрюсовским, хотя Блок прислал Валерию Яковлевичу «Нечаянную радость» с надписью: «Венценосному певцу безмерных глубин и снежных высот […] внимательный и всегда преданный ученик»^{22}.

На другом фланге в бой вступил «Перевал» (Брюсов немедленно окрестил его «Провалом») — «журнал свободной мысли», издававшийся с ноября 1906 года Соколовым на деньги мецената Владимира Линденбаума^{23}. Соколов бравировал радикализмом (сборник его стихов «Алая книга» был изъят из продажи по приказу московского генерал-губернатора) и решил придать журналу «направление». Задуманный как орган «Грифа», «Перевал» собрал всех отвергнутых «Весами», включая Криницкого, Ходасевича и Петровскую, но первым делом издатель хотел поквитаться с Рябушинским и его «зловонной лавочкой». Особое место в журнале занял Белый, привлеченный возможностью публиковать большие теоретические и публицистические работы. В то же время он выступал как представитель «весовской» группы, по мере сил уравновешивая и смягчая враждебность «перевальцев» к ней^{24}.

Брюсов тоже получил приглашение в новый журнал, но уклонился от сотрудничества, ссылаясь на занятость в «Весах» и в «Руне», «в которое между прочим я был введен лично Вами», как он не без иронии напомнил Соколову. Надежды на дипломатические отношения были похоронены рецензией Чулкова («перевальцы» критиковали «мистических анархистов», но «враг моего врага — мой друг») на сборник рассказов Брюсова «Земная ось»: «Несмотря на художественное бессилие этой книги, она представляет значительный интерес. […] Подобно тому, как кассовая книга разорившегося банкирского дома своими мертвыми цифрами говорит сердцу о тайной драме, о крушении какой-то большой нелепой постройки, созидавшейся годами, так и „Земная ось“ напоминает нам о крушении некоторого миросозерцания. […] Это миросозерцание определяется как ложный индивидуализм, т. е. такой „индивидуализм“, который по своей религиозно-философской слепоте мечтает утвердить себя вне общественности. Отсюда — бескровность, бездушие и реакционность того „искусства“, которое связывает себя с этим внешнепонятым индивидуализмом»^{25}.

Редакция оговорила, что оставляет за собой право вернуться к оценке книги, но Соколов с радостью принял памфлет Чулкова и подбивал его, как и Волошина, разгромить брюсовские переводы из Верхарна^{26}. Идейные упреки не удивили Брюсова, который уже обсуждал с Чулковым «реакционность» «Весов» и наличие у них «врагов слева»^{27}. Под впечатлением услышанного и прочитанного он в тот же день признался далекому от символизма Ляцкому: «Хотя извне я и кажусь главарем тех, кого по старой памяти называют нашими декадентами, но в действительности среди них я — как заложник в неприятельском лагере. Давно уже все, что я пишу, и все, что я говорю, решительно не по душе литературным моим сотоварищам, а мне, признаться, не очень нравится то, что пишут и говорят они»^{28}. Выхваченные из контекста фразы цитировались как доказательство отхода Брюсова от якобы чуждого ему символизма, но он как раз имел в виду защиту символизма от чуждых воздействий религиозно-философского и общественно-политического характера.