Валерий Брюсов. Будь мрамором

Брюсов выбрал второе. Об эмиграции он не думал, хотя в мае 1922 года прошел слух, что «Вал. Як. Брюсов, по газетным сообщениям, выезжает из Москвы за границу»^{3}. Свою позицию он четко выразил в письме к журналисту Михаилу Суганову, которого знал по военным годам. В конце декабря 1923 года у них состоялась откровенная беседа. Суганов жаловался на трудности московской жизни и признался, что мечтает об эмиграции. Брюсов отговаривал его, а днем позже написал письмо, опубликованное адресатом в 1932 году за границей, куда тот все-таки перебрался: «Уехать Вам — безумие. В эмиграции с Вашим мироощущением и мышцами впадете в нищету духовную и физическую. Здесь провалы и горизонты, там падения… и ничего. Эмиграция изнашивается, как и мы, но наши смены на славянской земле, а у них на чужой. Еще десятилетие — и у нас не будет общего. Вы говорите: много могил. Но много и легенд. Грядущее перепашет и травой покроет могилы, а легенды перепишет и развеет по свету. Бывает тяжело, но запад… В современности запада мясники и торговцы подтяжками пользуются плодами науки и искусства. Нет, я приемлю эту Россию, даже в достижении никогда не достижимых целей. И Вам говорю: не уезжайте. Предвижу только Вашу гибель»^{4}.

Другой сменовеховец Николай Устрялов, идеолог колчаковского режима, затем трибун национал-большевизма, оперировал геополитическими категориями: «Россия должна остаться великой державой, великим государством. […] И так как власть революции — и теперь только она одна — способна восстановить русское великодержавие, международный престиж России, — наш долг во имя русской культуры признать ее политический авторитет. […] Советская власть будет стремиться всеми средствами к воссоединению окраин с центром — во имя идеи мировой революции. Русские патриоты будут бороться за то же — во имя великой и единой России. При всем бесконечном различии идеологии, практический путь — один». Параллели к сказанному нетрудно обнаружить в стихах Брюсова, написанных как до появления «Смены вех» («России», «К русской революции», «К Варшаве!»), так и после нее («СССР», «ЗСФСР», «Магистраль»).

Послеоктябрьские революционные стихи Брюсова — немногочисленные и тщательно отобранные — входили в антологии советской поэзии даже самого антисимволистского времени. Однако официальные толкователи испытывали в их отношении явное неудобство: по идеологической выдержанности они заметно уступали Демьяну Бедному и Маяковскому, по художественной выразительности — «Двенадцати» и «Скифам». Посмотрим на них глазами историка.

Во-первых, среди них мало откликов на конкретные события, потому что Брюсов предпочитал анализировать происходящее в общеисторическом контексте и в мировом масштабе. Во-вторых, он подчеркивал национальный характер русской революции, сходясь в этом со многими современниками и расходясь с большевиками. Рапповский критик Георгий Горбачев с неудовольствием отметил: «Брюсов говорит о революции словами националистическими, воспринимая Коминтерн как национальное торжество России»^{5}. В-третьих, он не написал ни одной агитки к политическим кампаниям новой власти, не говоря о красном терроре. В-четвертых, он не боялся критиковать плоды политики большевиков. Подобно большинству русских поэтов — от Кириллова и Багрицкого до Волошина и Клюева — Брюсов не принял НЭП, увидев в нем отступление от идеалов революции и торжество ненавистного «торгового строя»:

…Витрины горят эталажами,
В кафе румынский концерт.
Миллионы за булки сдобные,
Миллиарды на стол в шмен-де-фер[89]…
Вороти в колеи удобные
Взнузданный Ресефесер!..

Каждый притон был доволен, подведя свои счеты;
Отдувались, набиты живностью, погреба;
Изнемогши за сутки от непосильной работы,
Вновь фыркала вольно водопроводная труба…
Лишь кое-где на лентах алели девизы:
«Праздник труда», «Пролетарии…» и т. д…
И, кровь на тени, пятнались карнизы
Красным клочком, увы, не везде.

Отрицательное отношение прижизненной критики к политическим стихам Брюсова послереволюционных лет объяснялось не только их художественным несовершенством. Эмигранты не могли простить ему переход на сторону «красных», не задумываясь о причинах и мотивах. Ортодоксальная марксистская критика, напротив, не уставала преследовать поэта за «пережитки прошлого». Это сказалось и на оценке его позднего творчества в целом.

2