Но, несмотря на все неурядицы, был и очевидный режиссёрский успех: Гаврилин после долгих трудов и выяснения отношений всё-таки преобразился, и его актёрская игра серьёзно улучшилась. Играли все хорошо, у всех были и костюмы, и соответствующий грим, «но когда появился на сцене Гаврилин, то зал грохнул от хохота. Он вошёл мелкими шажочками, узкие чёрные брючки, фисташковая куртка, белая рубашка, бант — на светло-коричневом фоне большие белые горохи — и без очков, с подрисованными бачками. Играл он лучше, чем на репетициях. Я была очень рада, потому что знала, сколько сил пришлось затратить, чтобы добиться от него этого. И всё-таки осталось ещё и однообразие в движениях, и отвлечение от партнёра. После окончания ребята стали кланяться, а Гаврилин и меня потащил на поклон. Я, конечно, стала упираться, и получилась «четвёртая сценка», как сказал Валерий. Все помчались на ужин, а мы стали разгримировываться. Пришли в столовую — уже все столы были заняты, уселись за «председательский». Ребятам перепало кое-что лишнее, и они были очень довольны» [21, 23].
Премьера состоялась 6 ноября, а на 8-е было назначено ещё одно событие, знаковое для интернатской музыкальной жизни. Это был концерт-загадка. Программу составляли Си-гитов, Горелик и, разумеется, Гаврилин. Некоторые ученики отнеслись к этому скептически — отворачивались, делали вид, что читают, однако угадать ничего не могли. А другие — Коля Кокушин, Марк Белодубровский, Миша Эпельман — вышли в первые ряды и были удостоены призов.
Вечером юные воспитанники затеяли серьёзный разговор о любви: «Виктор Никитин проповедовал, что он во всём разочарован и ничему не верит. «Любви чистой нет, любить не умею. Научите меня любить, Наталия Евгеньевна» (?!) Отшутилась: «Я к такой роли не подхожу». — «Почему?» — «Ледышка». А Гаврилин пустился в воспоминания, как ему нравилась Чаклина в шестом классе, а в пятом ему признавалась в любви какая-то Саша. И как он тоже сказал ей: «Я тебя люблю». А она за это ткнула его в бок кулаком. Он был очень оскорблён, но позже выяснилось: дело в том, что в это время по лестнице шёл мальчишка, который не должен был этого знать. Хохотали очень. Потом Витя заговорил о том, что будет с Валеркой, когда он влюбится. Я предположила, что если влюбится, то уж очень серьёзно, а если несчастливо, то психовать будет. Он не отрицал, согласился»[21, 24].
Через несколько дней после этого разговора Гаврилин сообщил Наталии Евгеньевне, что на каникулах в Ленинграде ей будет скучно. А потом запросто предложил: «Поедемте со мной. Маму увидите». Может быть, молодой воспитательнице было и приятно получить такое приглашение, но вслух она всё-таки сказала другое: «Достаточно того, что я сына вижу каждый день. Если я ещё всех мам буду посещать, то мне времени не хватит.
— Ну уж, каждый день.
— Конечно.
— Но не весь же день.
— А если люди будут видеть друг друга весь день, то они могут друг другу и надоесть.
— У меня этого не бывает».
И потом пожаловался: «Как ужасно, что осталось учиться один год, что надо уходить из школы.
— Ничего, привыкнешь к новой обстановке, и всё будет хорошо.
Между прочим, я сама об этом не раз думала: уйдут эти ребята, и работать будет не с кем.
Перед сном:
— А может быть, мне не ехать на каникулы домой?»
24 января 1958 года Наталии Евгеньевне исполнилось 28 лет. Ребятишки подарили духи. А Гаврилин прислал письмо: «Дорогой старший друг, Наталия Евгеньевна! Я не могу вместить в это поздравительное письмо того необыкновенного, кажется — первого такого чувства, которое есть у меня к Вам. Я немного волнуюсь, когда пишу это, не хочу, чтобы это походило на роман и на объяснение. В моём чувстве к Вам самое большое — благодарность, остальное я ещё не угол ковал себе.
Поздравляю Вас с днём рождения. Вы, знаете, самый удивительный характер из всех, какие я только видел.
Теперь стихотвореньице. Я ЖЕЛАЮ Вам на этот год (думаю, и на все остальные)