Валерий Ободзинский. Цунами советской эстрады

– Здрасьте! – Ее звонкий приветливый голос заставил меня встрепенуться и выйти из своих мыслей. Всю дорогу она что-то рассказывала. Экстравагантная, живая. Аня будто вдыхала свежий воздух в мой замкнутый мирок, и мне так хотелось верить, что она сейчас взмахнет, как волшебница палочкой, и папа поправится.

Как только мы приехали на Сиреневый бульвар, папа пристроил меня мыть полы на кухне. Мне это понравилось: хороший знак. Его бездонная вина всегда отзывалась болью во мне. А тут ему хотелось воспитывать. Я – с удовольствием воспитывалась.

После ужина он ушел спать. Тут-то я и растерялась. Идти за ним в другую комнату казалось неловким. Аня села напротив, достала длинный черный мундштук, ловко вставила сигарету и с удовольствием затянулась:

– Не переживай, Лерк. Он всегда так. Папана, что ль, своего не знаешь?

Я улыбнулась. Она покорила меня в первый же вечер легкостью, оптимизмом: Аня верила, что папу можно вернуть на сцену. Я же связала, что счастье для него в сцене и заключается. Только сам папа на этот счет имел свои настроения. Если Аня говорила с ним мягко, не реагировал, отмалчивался, если же начинала давить, взрывался:

– Я там уже был. Тебе надо, сама и пой!

Тогда Аня сделала ход конем: она обратилась к Леониду Петровичу Дербеневу.

Едва услышав о папе, поэт загорелся:

– Надо Валерке помочь. Надо помочь, – кругами расхаживая по кухне, он делился с женой. – Ты ж помнишь, как он уходил от нас? Душа неспокойна за него. Если б не он, то и «Золота Маккены» бы не было!

– Где ж такие деньги, Лень?

Леонид Петрович имел идею. Он связался со своим другом Геннадием Константиновичем Снустиковым, руководителем благотворительного центра «Аленький Цветочек», который помогал Распутиной, Киркорову, Долиной.

Вскоре у Дербенева на Алексеевской собрался консилиум: Геннадий, Аня и композитор Игорь Матета.

– Что у него с голосом? – беспокоился Леонид Петрович.

– Голос прекрасный, – махнула Аня. – Петь он не очень хочет.

Тем не менее, Геннадий Константинович взял на себя финансирование проекта: запись песен, оплату авторских, костюмы, здоровье.

Узнав, что Дербенев хочет помочь, папа решился. Его встреча с поэтом произошла пятнадцать лет спустя:

– Идиот я, Лень. Ты меня прости.

– И ты прости. Я рубил сгоряча. Но говорил же тебе, Валерка. Не связывайся ты с этими из худсовета.

Но теперь время изменилось. На фоне зловеще пустых прилавков магазинов по улицам разгуливали новые русские в малиновых пиджаках, с золотыми часами и первыми мобильными телефонами. Появились концертные кооперативы. Музыканты и артисты отныне творили свободно.

Леонид Петрович предложил сделать песню «Ах, Москва», но папа пошел в отказ:

– Никаких социальных песен. Я пою только про любовь.

И Аня дала папе книгу об Александре Вертинском. Папа погрузился в чтение. И проникся.

Геннадий Константинович, порешив, что там, где соберутся два талантливых человека, может родиться что-то прекрасное и великое, приехал к композитору и аранжировщику Дмитрию Львовичу Галицкому:

– Дима, вот тебе три песни. Нужна бомба.

Дмитрий Львович сделал «Дни бегут», «Снился мне сад». «Аравийская песня» ввела в недоумение:

– Это танго. Что я вообще должен с этим сделать? – спрашивал он у Ани.

– Ну подумай, «сердце нас куда-то зовет», лебединая песня. Все мы умрем…

Галицкий махнул рукой, уехал к жене в Калугу. Ничего не приходило в голову. В раздумьях пошел по улицам. Белая поземка вилась под ногами. Увидев Смоленский монастырь, представил тройку с бубенчиками. И вдруг отчетливо услышал мотив: да! Песня для Ободзинского готова!

Вопрос чуда повис в воздухе: запоет или нет? Сможет ли? А голос?

Анна с Дмитрием поехали на студию, но папа умудрился сбежать от них по дороге: пересел на другой поезд в метро и уехал.

В студии прождали его два часа. Вдруг вернется? И он вернулся. Встал у микрофона, отслушал песню:

– Дима, ля диез уберите. Мне это высоко.

– Сейчас сделаем, Валерий Владимирович. – Галицкий громко обратился к Андрею Субботину. – Андрюша, сделайте на полтона ниже.

Папа отслушал еще раз, дал добро.

– Андрей, – шепнул Галицкий Субботину. – Возвращай все, как было!

Началась запись. На злосчастной ля-диез, папа раскраснелся. Но не ударит же в грязь лицом. Гордость не позволила. Он взял ноту, все замерли. До мурашек.

Голос Валерия Ободзинского звучал божественно. Казалось, тембр его еще больше насытился, приобрел глубины и обертонности.

Выйдя из комнаты записи, папа довольно поглядел на Галицкого, усмехнулся:

– Ну и хитре-ец же ты, Дима!..

Репетировать папа закрывался в комнате. Как-то Аня позвала меня подглядеть за ним в щелку, и я увидела следующее: музыка играла сама по себе, папа спокойно лежал на подушке. Но разве это мешало делу? Он приезжал на студию и пел так, будто репетировал неделями.