Валерий Ободзинский. Цунами советской эстрады

– Мне ж ничего не надо! – объясняла она. – Хочется просто по-человечески помочь Валере. Я, как собака Дружок. Ну что он на складе будет сидеть, если может петь? Да и у Светы ему не житье.

И я смотрела на нее с восхищением. Хотелось научиться также безвозмездно что-то делать для людей, научиться такой же искренности. Она смогла принять чужих ей людей, позволила жить в своем доме, дарила надежду. Нашла для папы Дербенева, договаривалась о дисках, о концертах и как администратор всегда умела организовать комфортные условия, отдельную гримерку, хороший номер в гостинице. Не зная, чем отблагодарить ее, я приносила семейные фотографии для альбома и свое внимание.

И я даже не задавалась вопросами: если Аня друг, то отчего не разрешила, чтобы папе купили квартиру? Отчего, когда умер мой дедушка, папин папа, она запретила сообщить об этом отцу?

– Вы хотите, чтобы Валера сорвался? Не смейте ему говорить!

И никто не сказал. В итоге папа не присутствовал на похоронах своего отца, и дом его детства, где он жил с родителями еще ребенком, перешел к другим людям.

Моя благодарность Ане всегда перевешивала двоякость, недопонимание. И еще было здорово, что у нее можно не спать до утра, курить, крепко выражаться. Я радовалась неожиданно свалившейся на меня свободе.

Про сигареты папа не сказал ни слова. А когда услышал, что матерюсь, вскинулся:

– Чтоб я больше не слышал этого!

Как только ушел в комнату, Аня махнула рукой:

– Не обращай внимания. Делает вид, что воспитывает. На самом деле ему наплевать на всех. Артист!

Я прошла за папой, легла рядом с ним, положила голову ему на грудь. Он такой большой, теплый, гладил меня по волосам, и я подумала, что ведь когда-нибудь его не будет рядом. Захотелось навсегда запомнить эти объятия.

Папа вставал вместе с «жаворонками». Шел умываться. Так как Аня не разрешала по утрам включать телевизор, папа включал его едва слышно, но порой она ловила его с поличным и иронично усмехалась:

– Вот почему все алкоголики любят политику? – Аня выдыхала дым сигарет и подмигивала мне, словно приглашая в сообщники.

– Анюта, я продуктов купил. Приготовь что-нибудь, – делал папа вид, что не услышал про алкоголиков, и спешил в комнату. Там на тумбочке у него стоял свой собственный маленький телевизор «Сапфир». Папа крутил антенну, настраивал программы и на нем мог смотреть все, что хотел.

Порой в походке, во взглядах отца я улавливала неуверенность, некое стеснение нарушить то, что было создано в доме до него. Но, будто желая почувствовать себя хозяином, во время прихода гостей папа с достоинством произносил:

– Я принимаю вас в своем доме и хочу, чтоб моим гостям здесь было удобно. Анюта поухаживай за гостями.

И Аня суетилась, бегала.

Иногда обед папа готовил сам. Готовка – его стезя. Он вытворял на кухне что-то несусветное. В овальный оранжевый казан закидывалось все, что попадалось ему в холодильнике. Получалось вкусно.

Позавтракав, брал на прогулку собачку Фиму. Бродил по двору медленной походкой, а вернувшись из магазина, садился чаевничать. В это время поднималась и я.

Когда Аня спала, папа располагался в ее кресле.

– Кем бы ты хотела стать, Валерия? – спрашивал он, поудобнее откинувшись на спинку.

– Актрисой, – отвечала ему серьезно.

– О! Этому надо жизнь посвятить, всю себя отдать… Или славы хочешь? К славе надо готовой быть. Понимаешь… – И он пускался в разговоры о профессии, о взаимоотношениях, о вреде тщеславия и о том, как важно искренне любить то, чем ты занимаешься.

Я тогда училась на подготовительных курсах МХАТа, и он иногда шел проводить меня до остановки. По-джентельменски подставлял руку, мы выдвигались. Гулять с ним стало чрезвычайно приятно. Наша дистанция сократилась. Он уже не приносил боль и вину, но дарил защиту, покой. Умиротворение.

Ему нравилось совершать покупки. На рынок ездил исключительно на такси, а потом, довольный и гордый собой, рассказывал, как сэкономил.

Мы с Аней смеялись.

– Как же сэкономил? Ты же все на такси потратил.

– Ладно, – заканчивал разговор, – вы просто не понимаете.

Сохраняя лицо, разворачивался и уходил. Если папа не знал, что сказать, и понимал, что чуточку облажался, его глаза улыбались. И он говорил: «Вы просто не понимаете». Потом давился от смеха, а все равно держал лицо и бегом на кровать. Делал вид, что кашляет, а сам хохотал.

В один из дней с рынка приехал чрезвычайно радостный:

– Олега Леонидовича встретил. Постояли, поговорили. Он меня сразу узнал. Брат его, Игорь, в пригороде, в своем доме живет.

И, лежа на кровати, папа снова мечтал:

– Вот, разбогатею, куплю большой дом. Все жить там будем. Анжела с Лерой, Неля с Анджеем. И тебя позову, деточка, – обещал он Ане.

И снова ехал на Большую Переяславскую за пенсией. Поднимался домой, Анджей голосил:

– Нэва, ич скорее, Валэра пришел!

– Куплю дом, все туда переедем, – поделился папа мыслями. Анджей вдохновился:

– Я рыбак. Рыбачить буду!

Глядя на них, завелась и я: