Валерий Ободзинский. Цунами советской эстрады

Он поднялся к Неле на третий. В груди заныло при виде ее. Она сидела за столом прехорошенькая. Уже причесана, накрашена. Черные волосы блестели при свете люстры, голубое платье очерчивало стан. И эти плечи обнимал другой? Конечно, нет!

– Ты ходила летом в кино с Алексеем Березиным? – постарался спросить, как можно более ровно, но голос дрогнул, прозвучав угрожающе.

Неля улыбнулась, будто почувствовав его ревность, захотела разбередить еще сильнее. Ее брови изумленно приподнялись. Играючи, она переспросила:

– С Алешей?

Улыбка ошпарила.

– С Алешей даже? То есть все-таки ходила!? – вскричал, подходя ближе Валера. Он, значит не пошел, даже телефон незнакомки разорвал, а она, та, которой доверял больше, чем самому себе – пошла!

Захотелось отшвырнуть стул к дверям, разметать здесь все к чертовой матери, но не позволил себе выглядеть смешно.

Неля попятилась, вспыхнула:

– По какому праву ты говоришь со мной в таком тоне! Я не обязана отчитываться за каждый свой шаг.

– Вы идете? Концерт скоро, – послышался голос Виктора из коридора.

Валера набросил куртку и, обернувшись у самых дверей, прошипел ей:

– А я тоже пойду с другой!

Хлопнув дверью, он бесцеремонно прошагал мимо администратора в его номер. Люба сидела на кровати.

– Чтоб через пять минут духу ее тут не было!

– С чего она должна уходить? – вскипел Виктор, хотел сказать что-то еще, но, заметив решительный взгляд Ободзинского, остановился.

– Ты меня понял? Если через пять минут она будет здесь, отправишься следом. Сними мне номер на ночь.

– А ты куда? Валер? Концерт скоро!

– Я буду.

Ободзинский прошел на лестницу. Остановился, прижался к холодной стене. В кино с другим после диплома. Глупец! Все они одинаковые!

На холодную равнодушную улицу выволокся нараспашку и все равно горел.

– Валерик! – нагнал Гольдберг на полдороги. – Ты чего такой? Что за кипиш? Я аж из номера услышал.

– Все прекрасно! – экзальтированно распахнул руки Валера. – Никому. Никогда. Не верь.

– Витя учудил что-то? Нелюша? – сыпал предположениями гитарист. Стараясь поспевать за Ободзинским, на ходу застегивал драповое черное пальто.

– Нелюша… – с усмешкой протянул, передразнивая Гольдберга. – Плохо ты ее знаешь.

– Я понимаю. С женщинами непросто. За то мы их и любим, – старался поддержать друг шуткой, но не сработало.

С минуту шли молча. Гитарист лишь изредка поглядывал на Ободзинского, ожидая, что тот поделится, скажет, что случилось. Валера рассказывать не хотел. Он пашет день и ночь, отказывает себе во всем, а ей удовольствий мало.

Гольдберг дружески тронул за плечо:

– Утрясется. Валерик. С кем не бывает. Все под богом ходим.

– Да каким еще богом! На которого всегда можно все спихнуть, если что. Никакой личной ответственности.

На сцене показался, как всегда, с улыбкой:

– Здравствуйте, дорогие…

Восторженные взгляды, ароматы, радостные возгласы, а в груди режет все больше. Шатает, будто хорошо выпил.

Начинал концерт песней «Ребята семидесятой широты». Бодрая песня о покорителях вечной мерзлоты превратилась в тревожный марш:

– Белой ночью бегут олени и синеют сплошные льды.

Валера по-привычке бросил взгляд за кулисы. Где Неля? Задохнулся. Сглотнул. Какой же он непроходимый дурак.

– А сейчас, – Валера постарался отвлечься, разговаривая с публикой, – прозвучит триптих к спектаклю по Генриху Беллю «Глазами клоуна».

Триптих добавился в репертуар с тех пор, как начали работать с Борисом Рычковым. Борис и аранжировку сделал. Прежде Валера волновался, как воспримет слушатель «молитву клоуна». Но сегодня волнения не было.

Глотая невидимые слезы, первый куплет начал тихо:

– Спасибо. Господи. Тебе. За все твои. Предначертания. За все тревоги. И страдания. Спасибо. Господи. Тебе…, – полушепотом проговаривал каждое слово, хватая воздух. Но уже второй куплет зазвучал увереннее, мощнее.

– За то, что все тобой уменьшено: И радость, и любовь, и женщина! – начал срываться в отчаянный гнев.

– За все земные прегрешения. За боль, за муки и лишения, – разнес зал так, что задрожали люстры от силы его голоса. Но голос звучал прекрасно и чисто. Люди застыли.

– За рабство и за двоедушие. За ложь, измену и удушие, Спаси-ибо! – достигнув апогея, Валерий залился ироничным злым хохотом. В его хохоте – боль. На рядах невольно пригнулись.

– Твоей заботой – сыты по уши! И просим мы господней помощи. О разлучении. С тобой! – Словно безумный, он неожиданно рухнул на колени – гнев обернулся всепоглощающим бунтом. Не надо бога! Лжи. Жизни, где все обман. Валера сам себе бог. И пускай он всего-навсего обманутый клоун.

Певец умолк. Ни единого хлопка. В белом костюме, освещенный софитами и прожекторами, певец осторожно поднялся с колен, переводя дыхание.

«Провал».

Он сдержанно поклонился и поплелся к кулисам. Послышались легкие хлопки. Через мгновение зал взревел. С грустной молчаливой улыбкой Ободзинский смотрел на публику. Успех пришел. А Валеры для этого успеха нет. Поклонившись, ушел со сцены. На бис не вернулся.