Валленштейн

Палач уже открыл рот, чтобы всё-таки огрызнуться, но его слова заглушили звуки фанфар и дробь барабанов. Толпа сразу притихла, и профос, с важным видом развернув пергамент с подвешенным к нему восковым оттиском личной печати герцога, громким торжественным голосом прочитал приговор, подробно останавливаясь на всех пунктах обвинения и сделав особое ударение на виде казни, а именно благородном мечном сечении не менее благородной шеи барона Рейнкрафта. После чего снова раздались звуки фанфар и барабанная дробь, и профос поднял специально подпиленную шпагу, чтобы по знаку герцога сломать её над головой смертника, что означало бы передачу приговорённого в руки палачей без всякого обжалования.

Взоры всех присутствующих с нетерпением обратились к балкону ратуши.

Герцог с явной неохотой поднял руку с зажатой в ней белой перчаткой, чтобы подать знак профосу, но тут его рассеянный взор случайно упал на то место на площади, где между оцеплением стражников у самого эшафота и рядами шотландских стрелков находилось кресло с роскошным красным балдахином, в котором должен был восседать епископ. Возле пустого кресла в растерянности топтались Хуго Хемниц и ещё несколько монахов. Рука с зажатой перчаткой застыла в воздухе, и герцог сделал вид, что поправляет свою шляпу с роскошным плюмажем из страусиных перьев.

— Его преосвященство епископ Мегус и его преподобие аббат Кардиа вряд ли смогут присутствовать на этом замечательном зрелище, — внезапно услышал он рядом равнодушный голос Цезарио Планта.

— Это почему же? — оживившись, спросил герцог у своего личного астролога по-чешски. — Неужели святые отцы потеряли вкус к подобным увлекательным зрелищам? Что-то на них не похоже!

— К большому сожалению, его преосвященство час назад похищен неизвестными разбойниками прямо на дороге сюда, а бедный аббат Кардиа погиб смертью мученика в восьми милях от своего монастыря, когда спешил на это увлекательное зрелище. Воистину, казнь этого нечестивца стала роковым событием для двух самых важных прелатов шверинского диоцеза, — вздохом огромного сожаления закончил своё сообщение Цезарио Планта.

— Да, это весьма печально, — ответил герцог, хотя ещё утром по наущению астролога лично отдал секретный приказ графу Трчка о похищении епископа на тот случай, если не удастся найти дочь, что, вероятно, и случилось. — А Текла, что с ней?

— Мне случайно повезло, ваше высочество. Оказывается, ваша дочь не без помощи святых отцов нашла временный приют в доминиканском монастыре недалеко от Гравесмюлена, настоятелем которого и был принявший мученическую смерть бедный аббат Кардиа. Ваша дочь с минуты на минуту прибудет сюда, чтобы лично насладиться зрелищем казни этого высокородного преступника — именно с этой целью она внезапно покинула монастырь, а сейчас поспешила в свои покои, чтобы облачиться в платье, более подходящее для такого случая. Любопытно, не хотела ли она принять постриг? Кстати, по дороге на эту площадь ко мне подошёл какой-то подозрительный тип в лохмотьях и просил от имени маркграфа фон Нордланда передать вам, ваше высочество, что если казнь всё-таки состоится, то епископ немедленно будет посажен на кол, — ответил Цезарио Планта сонным голосом и зевнул, скользнув равнодушным взглядом по пёстрой толпе, по пустующему креслу епископа, по нарядно отделанному эшафоту, где к Рейнкрафту уже подошёл патер Бузенбаум с Распятием в руках.

Герцог, не мешкая, натянул перчатку на свою широкую солдатскую ладонь и с важным видом опёрся на свою шпагу.

Палач, который уже собирался остричь золотую гриву на затылке барона и весело позвякивал ножницами, ожидая, пока учёный доминиканец закончит наставления на путь истинный смертника, застыл от удивления, когда профос по знаку герцога остановил ритуал казни.

— Я отказываюсь понимать, ваше высочество! — раздалась французская речь возмущённого фельдмаршала Тилли. — Неужели вы решили помиловать заведомого преступника, еретика, врага Церкви и дома Габсбургов?