Валленштейн

— Ты стал слишком подозрительным после того, как побывал в турецком рабстве, и, вероятно, разучился отличать благородных христианских монархов от коварных басурман. Я отлично знаю, что турки могут обмануть, чтобы из этого извлечь выгоду, но настоящий христианин, если он к тому же настоящий рыцарь — никогда! — резко заявил Вук Мертич. — Впрочем, если ты так опасаешься подвоха, можешь тайком покинуть крепость ещё до того, как я прикажу открыть ворота перед его высочеством герцогом.

— Ты хотел сказать: до того, как сдашься, — поправил его барон. — Кстати, ты, возможно, забыл, что именно христиане упекли тебя в турецкое рабство.

Послушай, Одиссей, — с угрозой процедил сквозь зубы Мертич. — Хотя мы с тобой и давние побратимы, давшие клятву верности береговому братству, но ты должен знать, что всему есть границы. Ты, видно, настолько уверен в своих подозрениях и в умении владеть оружием, что просто открыто бросаешь мне вызов! Что ж, я готов скрестить с тобой клинки хоть сию минуту. Изволь достать свою шпагу! — с этими словами Вук Мертич обнажил клинок турецкой сабли.

Барон фон Хильденбрандт даже не пошевелился и лишь с укоризной поглядел на побратима единственным глазом и молвил:

— Вооружённый шпагой, я буду иметь преимущество в данный момент. Однако нам торопиться некуда, ибо за убийством одного из нас дело не станет. Клянусь бородой императора Фридриха I Барбароссы[130], к твоей смерти я буду непричастен. Судя по всему, довольно скоро этим займётся его высочество герцог Штайермарк. Прощай. Когда окажешься на дыбе, вспомни наш последний разговор. — Хильденбрандт хотел ещё что-то добавить, но только с безнадёжным видом махнул рукой и, резко повернувшись, направился к двери.

— Минутку, — остановил его адмирал Мертич. — Ты намереваешься в одиночку покинуть Градиску или собираешься прихватить с собой баронессу с дочерью?

Барон мгновенно обернулся к адмиралу Мертичу.

— О чём это ты? — спросил он ледяным тоном.

— Разумеется, о сокровищах нашего братства — дублонах, скудо, неаполитанских реалах, сицилийских унциях и прочих золотых монетах на сумму в почти четыре миллиона цехинов и о месте их хранения, которое теперь мы знаем оба, — вкрадчивым голосом сказал адмирал.

— Ну и что? — насторожился Хильденбрандт.

— А то, что нет никакой гарантии, что с твоим уходом тайник не окажется пустым, словно брюхо нищего, — криво усмехнулся Мертич.

— Ты с ума сошёл? Я только возьму свою законную долю в пятьсот тысяч цехинов, — возмутился барон.

— Возможно, что ты именно так и намереваешься поступить, но где гарантия, что ты не передумаешь в последний момент? — упрямо повторил Мертич.

— Что ты хочешь? — хрипло спросил Хильденбрандт.

— Гарантий, — продолжал криво улыбаться Мертич. — А гарантией может послужить только хороший залог, а сейчас лучший залог — это баронесса и твоя дочь. Они и останутся в Градиске до тех пор, пока береговое братство не утрясёт все свои дела с герцогом, и нам позволено будет покинуть крепость, чтобы мы могли спокойно поделить между собой эти деньги, заработанные кровавым потом.

— Похоже, ты даже не понимаешь, о чём говоришь, — сказал барон. В его голосе звучал металл. — Ты даже не представляешь, куда тебя занесло и как ты сильно рискуешь.

— Не больше, чем ты, Одиссей, но, может, обойдёмся без лишних угроз? Я ведь тебя отпускаю на все четыре стороны, — спокойно сказал адмирал, но тут же добавил жёстко: — Баронесса с дочерью останутся в Градиске!

Изуродованное шрамами чисто выбритое лицо барона сделалось непроницаемым, и он лишь процедил со зловещей улыбкой:

— Этот разговор тебе дорого обойдётся, Вук. Ты даже не представляешь, в какую передрягу влип. Прощай! — С этими словами он двинулся прямо на дула мушкетов в двери.

— Пропустите его! — велел Мертич. — Прощай, Одиссей, и не поминай лихом.

30 сентября 1617 года гарнизон пиратской крепости Градиски капитулировал.

Герцог сдержал своё слово, обещая «справедливость и прощение». Прибывшие с ним отцы-иезуиты и инквизиторы во главе с патером Вильгельмом Леморменом немедленно принялись за дело, объявив, что оно основано на высоконравственных принципах справедливости и всепрощения, и это означает, что за всякое злодеяние, согласно высшей справедливости, обязательно необходимо нести наказание, но перед этим провинившимся Церковь даст возможность покаяться и получить прощение. Поэтому герцог Штайермарк по совету патера Лемормена решил всех рядовых ускоков на всякий случай отправить на каторжные работы, предварительно милостиво даровав им возможность покаяться и получить от Церкви прощение. Патер Лемормен лично прочитал этим несчастным духовное напутствие перед тем, как их заковали в кандалы, он беседовал и с главарями ускоков, которых приговорили к смертной казни через повешение. Перед приведением приговора в исполнение патер лично исповедовал их и даровал им «прощение» от имени Церкви, впрочем, многие ускоки отказались от его услуг, поскольку исповедовали православие.