Вальпургиева ночь. Ангел западного окна

Продолжение «Ретроспекции» Джона Ди

«Елизавета приходила еще несколько раз, однако осмелюсь ли утверждать ныне, спустя столь многие годы, что то была воистину она? Не привидение ли являлось?.. Ведь она жадно впивалась в меня, как… как вампир. Кто же все-таки, не Елизавета? Жутко мне… Кто? Черная Исаида? Суккуб^{73}?..

Нет, нет у моей Елизаветы ничего общего с Черной Исаидой, ни единой черточки! А со мной?..

И все-таки Елизавета ожила, о да, то была она сама! Ласки, которые я расточал демоническому существу — если то было оно, — в силу непостижимого магического превращения ублажали подлинную, живую Елизавету… И не Черная Исаида, а Елизавета, сама Елизавета была той, кого увидел я в ночь ущербной луны в темном парке, она шла ко мне, она!

Тогда, в ночь черного искушения, я лишился бесценного наследного дара, моего талисмана, кинжала, сделанного из острия копья, некогда принадлежавшего славному предку, Хьюэллу Дату. Верно, я потерял его в парке, выронив в траву, когда совершал магическое действо, теперь мне смутно вспоминается, что при появлении призрачной Елизаветы я сжал талисман в кулаке, — так повелел Бартлет Грин, — в правой, протянутой к ней руке. Но потом кинжала уже не было!.. Стало быть, отдал талисман в уплату Исаиде, и она, Черная богиня, не осталась в долгу…

Нынче, кажется, понял: Исаида — это женская сущность всякой женщины!.. Исаида — исток всех метаморфоз женской сущности!

После той ночи я решительно перестал понимать хоть что-то в натуре Елизаветы. Она стала чужой и далекой, но в то же время близкой, как никогда. Близкой, и это самое непостижимое, что может измыслить пытка одиночеством! Совсем близкой, ближе не бывает, — но не моей… это страшнее смерти…

Ее величество Елизавета держалась со мной милостиво. Холодный ее взор жег мне сердце. Королева была далека, как Сириус в небесной вышине. Приблизившись, я всякий раз ощущал: от нее веет поистине леденящим и… призрачным холодом. Она часто призывала меня в Виндзор. Когда же я представал пред ней, разговор касался пустяков. Ей приятно было снова и снова казнить меня презрением. О, сколь ужасно было мертвое молчание ее души!..

Однажды она каталась верхом и проезжала через Мортлейк. Когда я вышел за ворота и приветствовал ее, плетью хлестнула по стволу липы, возле которой я стоял. И липа вскоре пожелтела, ветви начали сохнуть…

А как-то раз я повстречал ее величество на болотах близ Виндзорского замка, во время королевской соколиной охоты на цапель. За мной бежал мой верный бульдог. Елизавета сделала знак подойти. Благосклонно ответив на мои приветствия, она погладила собаку. Ночью бульдог издох…

Липа все сохла, причем не с верхушки, что было бы неудивительно, а от ствола. Больно было смотреть, как гибнет прекрасное дерево, я велел его срубить…

После того осенью и зимой я королевы не видел. Ни единого приглашения, ни единого знака внимания… Лейстер меня сторонился.

С Эллинор было холодно и одиноко, ведь она с первого дня замужества ненавидела меня.

И я с великим усердием углубился в геометрию Евклида, гения математики, не постигшего, однако, того, что мир наш не сводится к трем измерениям: длине, ширине и высоте. О, я давно уже бьюсь над теорией четвертого измерения! Не может быть, что чувственное восприятие есть предел познания мира и тем паче — нашей собственной натуры.

Ясные зимние ночи давали прекрасную возможность наблюдать звездное небо. Постепенно душа моя стала твердой и незыблемой, подобно Полярной звезде в необъятных просторах космоса. Я взялся за написание трактата „De stella admiranda In Cassiopeia“[18]. Кассиопея^{74} — созвездие изумительное! Яркость его и протяженность порой изменяются за считанные часы. Стало быть, оно способно быть податливо мягким и ускользающим, словно свет в некой человеческой душе… Сколь чудны флюиды, с небесных высот изливающие нам мир и покой!..

В середине марта месяца королева Елизавета через Дадли, графа Лейстера, совершенно неожиданно известила о своем скором прибытии в Мортлейк. Я терялся в догадках. Что ею движет? Ответа не находил. А Лейстер уже приехал с поручением королевы. К моему несказанному удивлению, даже испугу, он напрямик спросил, где находится известное „стекло“, или магический камень, королеве, мол, ведомо, что он у меня имеется, и ей угодно его увидеть. От неожиданности я растерялся и не сумел скрыть правду, солгать, будто впервые слышу о подаренном мне Бартлетом Грином угле, с помощью которого я уже не раз много чего достигал. Впрочем, Дадли ведь объяснил коротко и ясно, что государыня прекрасно осведомлена; еще она настоятельно повелела Дадли передать, мол, однажды во сне ей привиделось, будто я держу в руках „стекло“, а сон тот приснился ей темной ночью прошлой осенью. При сих словах сердце у меня замерло. Однако я не дал воли чувствам и, совладав с волнением, попросил Дадли передать ее величеству, что милость и благорасположение моей государыни для меня превыше всего и любым имуществом моим, а равно и моих близких она вольна распоряжаться как своим собственным.

Прощаясь, Дадли поцеловал руку Эллинор, и моя супруга — ах как же давно то было! — отдернула свою руку с почти неприличной поспешностью, а после, когда он отбыл, злобно нахмурясь, заявила, дескать, от губ галантного кавалера, коснувшихся ее руки, отвратительно повеяло тленом. Я настрого запретил ей вести подобные речи.

Вскоре хозяйка Виндзорского замка сама пожаловала за „стеклом“, сопровождаемая только Дадли и берейтором. Еще в седле, она рукоятью хлыста стукнула в мое окно. Эллинор от испуга вздрогнула, схватилась за сердце и лишилась чувств. Я уложил ее на кровать и, тут же забыв о жене, поспешил оказать достойный прием государыне. Елизавета сразу справилась о благополучии моей супруги, а услышав о приключившемся припадке, повелела немедленно идти к жене и позаботиться о ней, сама же тем временем пожелала отдохнуть в парке. Елизавета решительно отказалась войти в дом, несмотря на мои просьбы. Тогда я поспешил к Эллинор и, едва переступив порог, понял — она при смерти. С замирающим от ужаса сердцем я взял „стекло“ и вернулся в парк к моей госпоже. Об Эллинор ни она, ни я не упомянули хотя бы словом. По лицу Елизаветы я понял, что она знает, каково положение моей жены. Спустя час королева уехала. А к вечеру душа Эллинор отлетела. Жизнь ее оборвалась от удара… Было сие 21 марта лета 1575-го.

Как до, так и после сего печального события в жизни моей все складывалось самым злосчастным образом, но оценить это я смог лишь теперь. Рассказывать о том подробно нет необходимости, можно лишь вознести великое благодарение Господу, не оставившему меня своим попечением, коли ныне я, вспоминая о безумии тех дней, все же пребываю в здравом уме.

Ибо при вторжении демонов в непрочное земное бытие человека смерть неусыпно подстерегает бренное тело, но что еще страшнее, она угрожает нашему духу, и лишь по великой милости Божией мы можем избежать сей величайшей опасности…

Королева Елизавета с тех пор не наведывалась в Мортлейк. Ко двору меня также не призывали, а я и не огорчался. Я испытывал к Елизавете неприязнь, что терзает пуще ненависти, ибо неприязнь есть величайшее отчуждение духовное при все той же, проклятой, тайной близости…

Пора было положить этому конец, и я решился теперь уже по собственному почину предпринять шаг, который моя государыня некогда сочла полезным для меня и благотворным: я женился. На третьем году моего вдовства и на пятьдесят четвертом году жизни взял в жены девушку, сообразуясь лишь с собственным вкусом, ни при дворе, ни в лондонском большом свете ее никто не знал, да и в глаза не видел. Джейн Фромонт^{75}, невинное, чистое создание, дочь честного арендатора, то есть вовсе не знатного рода и посему не удостоившаяся быть приведенной ко двору и представленной ее величеству. Зато, повторяю, чистая девушка двадцати трех лет, преданная мне всем сердцем. И вскоре после женитьбы некое особое чувство, не разум, а безошибочная уверенность всего моего существа, сказало мне, что вот теперь-то я уязвил мою государыню и вдали от меня ее изо дня в день терзает бессильная ярость. В объятиях молодой жены я вдвойне наслаждался, ибо своей новой любовью, полностью отдавая себе в том отчет, причинял тяжкие страдания своей прежней беспримерно жестокой мучительнице. Так было, пока Елизавету в Ричмонде не сразила болезнь. Известие о том, что жизнь ее в опасности, пронзило меня словно меч или острие копья, и я помчался в Ричмонд, к одру моей повелительницы, хоть и не был зван, и она не прогнала, а, напротив, тотчас же приняла меня, и я увидел, что жизнь ее висит на волоске.

Когда я подошел к ложу Елизаветы, по ее знаку все приближенные и челядь удалились из опочивальни, и в течение получаса я беседовал с моей королевой с глазу на глаз. Беседы той, пока жив, не забуду.

— Причинил ты мне изрядную обиду, друг мой, — заговорила она. — И не красит тебя то, что вновь нашел ты ведьму, чтоб между нами стояла посредница, тебе и мне чуждая. Однажды ты приворотное зелье сделал между нами посредником, в другой раз — сновидение.

Я остался глух — благодаря естественной, бесхитростной любви моей милой Джейн мое сердце было преисполнено спокойствием и довольством, лишь раздражение могли вызвать двусмысленные забавы капризной королевы, то завлекавшей меня, то сурово осаживавшей. Я ответил с подобающей почтительностью и, как мне самому думалось, разумно и смело:

— Ежели и был некий напиток по доброй воле выпит в заносчивомослеплении, то ни законы природы, ни Божий промысел этим деянием отнюдь не поколеблены. Природа устроила так, что всякое вредное вещество, попав в наше нутро, ведет к смерти тела или само гибнет, будучи умерщвлено и исторгнуто телом. Согласно же законам духа, нам дано право свободно распоряжаться нашей волей и желаниями, и, стало быть, в сновидениях, либо питающих наш дух, либо исторгаемых им как нечто излишнее, только исполняются наши желания, тайные или явные. Если выпитая нами влага не причинила телу вреда, значит, она давно из тела ушла. Если что-то привиделось нам во сне вопреки нашей воле, то оно давно исторгнуто здоровым организмом души ради ее благополучия. Будем же уповать на Всевышнего, — даст Бог, ваше величество восстанет после перенесенных невзгод с окрепшим телом и духом.

Это наставление прозвучало более дерзко и неприязненно, чем самому мне хотелось, да еще меня испугала суровость, проступившая на бледном лице и в неподвижном взоре Елизаветы. Но не гневно ответила она, а с холодной отчужденностью, потрясшей меня до глубины души, неприступно величаво, так что мне подумалось, будто не уста, а „дух“ королевы вещал:

— Потомок Ррдрика, ты сошел с пути, назначенного тебе. По ночам наблюдаешь звезды над крышей своего дома и мудро судишь о небесных светилах, однако не постигаешь того, что путь к ним ведет через их подобие, каковое живет в тебе самом, и не догадываешься, что с небес тебя приветствуют боги, коим угодно, чтобы ты вознесся на божественные высоты. Ты посвятил мне трактат, полный премудрости: „De stella admiranda ¡n Casüopela“. О Джон Ди, ты восторгаешься чудесными вещами вне всякой меры, однако всю жизнь пренебрегал возможностью самому стать чудом Вселенной. Но ты верно предположил, что удивительная звезда в созвездии Кассиопее — звезда двойная; что она обращается вкруг себя самой и в вечном блаженстве то вспыхивает, разгораясь, то тускнеет, стало быть, она обнаруживает свойства, природе любви присущие. Что ж, продолжай со спокойной душой изучать двойную звезду в созвездии Кассиопее, когда я, должно быть в скором времени, покину наше невеликое островное королевство и поищу в потусторонних краях расколотую корону, что мне предназначена…

Тут я бросился на колени у ложа моей государыни… Ныне уж не могу припомнить, какие речи мы вели затем…

Оказалось, болезнь королевы гораздо опаснее, чем предполагали, никто уже не рассчитывал на благополучный исход. Не помня себя, я бросился в Голландию, оттуда в Германию, чтобы привезти знаменитых медиков, своих прежних университетских товарищей, многих знал я по Левену и Парижу, но на прежних местах ни одного врача не нашел, день и ночь я скакал из города в город, уже теряя надежду хоть кого-то разыскать, пока во Франкфурте-на-Одере не получил известие о выздоровлении моей королевы.

Я вернулся в Англию. Это было мое третье возвращение после бесполезных изнурительных разъездов, предпринятых ради услужения государыне, и дома я нашел мою жену Джейн благополучно разрешившейся от бремени. На пятьдесят пятом году жизни я стал отцом, Джейн подарила мне сына, Артура, любимца моего ненаглядного.

С тех пор все страхи и радости, страдания и тайные всплески едва ли осуществимых надежд не волновали меня во время моих крайне редких посещений королевы Елизаветы и ее двора в Лондоне; на протяжении последних двух лет жизнь моя текла спокойно и тихо, подобно нашей речке Ди: с приятными извивами и поворотами, иногда разливаясь по светлым лугам, но без опасных порогов и царственного натиска рек, которые обещают стать могучими потоками, стремящимися к дальним горизонтам и неведомым судьбам.

В прошлом году королева снизошла принять мое последнее письмо с напоминанием, которое я буквально заставил себя написать. Завершив работу над моими крайне трудно осуществимыми, однако окончательно выверенными и тщательно разработанными планами, я посвятил Елизавете „Tabula geografica Americae“[19] — вновь попытался привлечь ее внимание к безграничной выгоде и пользе, кою могло бы принести задуманное мной предприятие. Я исполнил свой долг, не более того. Если королеве угодно внимать наущениям безмозглых завистников, пренебрегая советами… друга, что ж, значит, Англия безвозвратно упустит час своей великой судьбы, ибо он минует раз и навсегда. Но я умею ждать, за полвека научился терпению… Ныне королева слышит лишь Берли^{76}. Ее слух излишне доверяет рекомендациям глаз, а глаза Елизаветы легко прельщаются приятной мужской внешностью. К Берли я никогда не питал добрых чувств. Не обольщаюсь насчет его ума и еще того менее — его добропорядочности.

Есть, впрочем, обстоятельство, благодаря коему крепнет моя невозмутимость и я могу без трепета дожидаться решения Королевского совета. Долгие годы испытаний привели к тому, что в моей душе зародилось сомнение: действительно ли земная Гренландия — цель моих трудов, истинный объект предреченного завоевания? С недавнего времени появилась причина усомниться в правильности моего истолкования слов, услышанных из зеркала. И есть основания не доверять сатанинскому исчадию, Бартлету Грину, пусть даже не раз подтверждались его сверхъестественные способности и дар ясновидения! Дьявольская его сущность заключается в том, что говорит он правду, однако так, что понимаешь ее ложно… Сей мир — еще далеко не весь мир, — такой урок получил я от Бартлета Грина, казненного и явившегося стою света. У нашего мира имеется оборотная сторона и множество измерений, которые не познаваемы нашими телесными ощущениями и не исчерпываются нашим пониманием пространства. Но это означает, что у Гренландии так же, как у меня, есть зеркальный двойник там, по ту сторону нашего мира. Грен-ландия! Ведь это означает „Зеленая земля“! Стало быть, мои Гренландия и Америка лежат по ту сторону нашего мира? Вот чем наполнены мои мысли, с тех пор как я узнал… нездешнее. И настойчивые уверения Бартлета, мол, только здесь, только в земном мире следует искать смысл бытия и нигде больше он не существует, служат мне теперь предостережением, указывая, что догадка моя правильна, но никак не являясь доводом в пользу заключений ума. Ибо я научился с крайней недоверчивостью относиться к своему разуму, с подозрительностью, словно речь шла о Бартлете Грине. Бартлет не друг мне, как бы он ни прикидывался спасителем и добрым помощником. Быть может, тогда в Тауэре он спас жизнь моему телу лишь ради того, чтобы погубить душу! Бартлет показал свое истинное лицо, когда подсудобил мне дьяволицу, облекшуюся астральным телом Елизаветы, чтобы залучить в свои сети. Но ныне я услыхал голос в душе, и вся моя прежняя жизнь предстала как жизнь другого, постороннего человека, я словно вижу ее в зеленом зеркале, и голос этот, в душе моей раздавшийся, велит навеки забыть двойника, однажды явившегося мне в зеркале, чьи предсказания перевернули всю мою жизнь. Я стал совершенно не тем, кем был, от прежнего Джона Ди остался мертвый, пустой кокон, прилепившийся к древу жизни.

Я уже не марионетка, послушная приказаниям, исходившим из зеркала, я свободен!

Свободен — впереди метаморфоза, взлет, королевство, „Королева“ и „Корона“!»