Вальс под дождём

* * *

Первый военный Новый год наша бригада отметила ударным трудом, расчистив несколько километров снежных заносов на железнодорожном полотне. Один раз нас бомбили, и, к своему стыду, я снова забылась от липкого страха, как при первой бомбёжке в Москве. Фашист кружил так низко, что я видела его лицо в шлеме и круглых лётных очках. Он не успел расстрелять нас из пулемёта только потому, что с грузовой платформы стоящего на путях поезда по нему жахнула зенитка.

— В лес! Бегите в лес! Врассыпную! — размахивая руками, закричал лейтенант около орудия, и вся наша бригада кубарем скатилась с насыпи. По пояс в снегу мы пробирались в сторону леса, и эти несколько шагов показались мне вечностью. Снег сразу же набился в валенки и за шиворот. Самолёт сделал второй круг, и одновременно с пулемётной очередью снова ударила зенитка. Словно пойманный заяц, я на несколько мгновений замерла, не понимая, куда бежать.

— Сюда! Иди ко мне!

Накинувшись сверху, Антон повалил меня в снег и прикрыл собой. Его лицо прижалось к моему, и я увидела совсем рядом шалые зелёные глаза с антрацитово-чёрными зрачками.

— Улька, если меня сейчас убьют, я буду рад, потому что умру, защищая тебя.

Сначала я растерялась, а потом начала с силой отталкивать его от себя:

— Уйди, дурак! Слушать не хочу всякие глупости!

Вблизи наших голов строчил пулемёт фашиста, по нему прямой наводкой с платформы била наша зенитка, но самым важным для меня сейчас было избавиться от Антона и никогда больше не слышать его слов, произнесённых словно в бреду. Антон выпустил меня из плена лишь после того, как наступило затишье. Я поднималась на ноги растрёпанная и несчастная, не смея поднять виноватые глаза на Полину.

Она не взглянула в нашу сторону, как будто бы нас с Антоном не существовало на белом свете, и я поняла, что окончательно потеряла подругу.

Я подошла к Поле после работы, когда мы складывали инвентарь в каптёрку при вокзале.

— Я сегодня ночевать не приду. Останусь у знакомых.

— Как хочешь.

Послюнив палец, Поля оттёрла невидимое пятнышко с ручки своей лопаты.

На меня она не глядела. Мы обе знали, что я говорю ложь, и никаких друзей в посёлке у меня нет, и ночевать мне идти некуда, но тем не менее мысль о том, чтобы провести время вместе, представлялась невыносимой. Плотнее перепоясав ватник, я вышла на улицу в промозглые зимние сумерки, насквозь пропахшие паровозным дымом. Через полчаса станет совсем темно, и светомаскировка будет лишь изредка нарушаться светом переносных фонарей в руках железнодорожников. Чтобы не замёрзнуть в мокрых валенках, я решила скоротать ночь в зале ожидания, и без того забитом людьми. Но там хотя бы топилась печь и горела пара коптилок.

— Пирожки, пирожки горячие с картошечкой и лучком! — визгливо кричала тётка Степанида, что частенько выносила выпечку к поездам.

— Квашеная капуста! Кому капусты? Недорого, — вторила ей пухлощёкая вдова в чёрном платке. Я не знала её по имени, но постоянно видела на платформе. Капусту вдова раскладывала в берестяные кульки. Один кулёк — тридцать копеек.

— А вот караси сушёные, — выводила свою песню длинная и тощая баба в барашковой шубе явно с чужого плеча. Её я видела впервые, но заметила косой взгляд Степаниды на нежданную конкурентку.

В последнее время нашу станцию наводнили военные, и торговля шла бойко.

Несколько солдат курили около столба с почтовым ящиком. Наверное, отправили письма домой. В этот почтовый ящик я опустила добрый десяток писем папе. Как камушки в воду бросала.

— Пирожки! Пирожки!

Есть хотелось. Зарплату рабочего я полностью отдавала бабе Лизе, но кое-какие деньги в нагрудной сумочке всё же имелись.

— Пирожки! Капусточка! Караси!

Я представила себе хрустящую корочку пирожка, туго набитого мятым картофелем с поджаренным луком, и двинулась в сторону Степаниды.

— Пирожки! Пирожки!

Вокруг Степаниды клубилась небольшая очередь, по большей части из эвакуированных. Я купила два пирожка, тут же надкусив тот, что показался мне побольше. Мама часто пекла пирожки с картошкой, но не такие, а шаньги, наподобие ватрушки. Если бы мама была со мной…

«Не заводись», — сурово оборвала я своё нытье и внезапно услышала, как кто-то позади меня громко окликнул:

— Эй, москвичка!

Но звали не меня.

* * *

— Москвичка, мы ждём! — приветом из далёкой Москвы повисло в воздухе и упало на песок пассажирской платформы.

Круглолицая девушка в новеньком армейском ватнике привстала на цыпочки и помахала рукой по направлению вагона-теплушки:

— Сейчас приду!

Москвичка… Родная душа… Я шагнула навстречу девушке и преградила ей дорогу:

— Ты москвичка?

Она была ненамного старше меня, с кудрявой прядью из-под платка и свето-карими глазами, смотревшими с весёлой смешинкой.

— Москвичка, а что, нельзя?

— Можно, конечно, можно. Я тоже москвичка. — Испугавшись, что девушка сейчас уйдёт, я заторопилась: — Ты откуда?

— С Пресни, а ты?

— А я с Заставы Ильича.

— Рогожской, значит, — назвала девушка старое название, — у меня там тётка живет, Агафья Поликарповна. Ох и злющая.