Вальс под дождём

Полицай снова хотел о чём-то спросить, но его напарник с нетерпением перебил допрос:

— Сёма, хватит измываться… Давай сдадим её коменданту, или пусть чешет по своим делам.

— Охота немцам с каждой соплячкой валандаться. — Сутулый сплюнул через зубы и скомандовал: — Давай дуй отсель на всех парусах. И более нам на глаза не попадайся.

— Спасибо, дядечки! — пискнула я, не помня себя от пережитого. — Я вам за это по лапоткам сплету!

— Иди-иди, лапотница! Бродят тут всякие, а ты разбирайся почём зря.

Улепётывая на полном ходу, я успела услышать последние слова сутулого:

— Пойдём, Федька, пошуруем в подвале у Семёновны да конфискуем парочку бутылок самогонки, а то что-то спина болит, мочи нет, а самогон любую хворь как рукой снимает.

* * *

Первая проверка позади. На несколько мгновений мои ноги превратились в желе, и я прислонилась к ближайшему дереву, чтобы восстановить дыхание. Сердце стучало то в висках, то в горле, и противный липкий страх стал выползать из души наружу и скрести когтями по коже, тихонько нашёптывая, что надо уходить обратно, к ребятам, что жизнь у меня одна и другую не выдадут.

Я обнаружила, что сжимаю в руке пучок лыка, и кинула его в корзину. Впереди маячили крыши домов, крытые тёмной дранкой. Ветер закручивал в спираль белые полотнища печных дымков, и отсюда, с околицы, казалось невероятным, что в советском посёлке Лапино хозяйничают фашистские захватчики, а я, комсомолка, должна кланяться предателям СССР и прикидываться дурочкой.

— Хватит распускать нюни, а то тебе не поздоровится, — грозно сказала я своему страху. — Если все начнут позорно трусить, то некому станет воевать.

На дороге в посёлок чётко отпечатались следы от шин грузовика. Идти по намятой колее всегда легче, а я успела устать за переход по болоту и минному полю. Но я всё равно упрямо шагала по обочине, только бы не прикасаться к фашистской мерзости, месившей нашу родную российскую грязь.

Первых немцев я увидела около железнодорожного переезда со шлагбаумом. Трое солдат в серой мышиной форме курили и громко хохотали, тыча пальцами в женщину, которая тащила на верёвке упирающуюся козу. Потом один из солдат скинул с плеча автомат и направил его на козу. Женщина дёрнулась в сторону, бросила козу и отбежала на несколько шагов назад. Солдаты снова заржали. На меня они не обратили никакого внимания, и я шустро скользнула в тень между двух домов. Меня удивили снесённые заборы и вырубленные под корень палисадники с затоптанными клумбами. И кругом куда ни глянь — немцы, немцы, немцы…

На телеграфных столбах висели объявления, что после восемнадцати ноль-ноль жителям запрещается выходить на улицу. За неисполнение приказа расстрел на месте. У меня похолодело в груди.

В створе двух улиц виднелся колодец с намотанной на деревянный барабан толстой цепью. Мне внезапно захотелось выпить воды прямо из ведра, прозрачной, студёной, чтобы зубы ломило. Около колодца стоял мотоцикл, и рыжий толстый ганс или фриц копошился в мотоциклетной люльке, пристраивая клетчатый чемодан с хромированными уголками. В мою сторону он не глянул. Обращало на себя внимание отсутствие собачьего лая. Наверняка фашисты перестреляли всех собак. Я поравнялась с двумя женщинами с кошёлками в руках. Одна из них бросила на меня испытующий взгляд и быстро отвернулась. Прибавив шаг, я припустила по улице в поисках церкви с отцом Макарием, которому я должна передать заказ на молебен.

Спрашивать, как пройти, нельзя. Майор крепко-накрепко предупредил, чтобы искала церковь сама, не привлекая к себе внимания. В случае надобности отец Макарий подскажет насчёт ночлега. Ближе к центру посёлка стали встречаться прохожие с одинаково замкнутыми серыми лицами. Около крепкой избы, на которой осталась надпись «Почта», стояли два грузовика с крытыми кузовами, куда запрыгивали немецкие солдаты. За погрузкой, широко расставив ноги, наблюдал офицер в высоких хромовых сапогах. Рядом с ним топтался высокий молодой человек в явно чужом пиджаке, спадавшем с плеч.

Заметив меня, офицер взмахнул рукой, и молодой человек услужливо перевёл его жест на слова:

— Подойди сюда.

Я приблизилась. Офицер спросил, что у меня в корзинке. Я поняла его вопрос, но сделала вид, что совсем не знаю немецкого, и дождалась, пока переводчик не сказал тонким голосом:

— Что ты несёшь в корзине?

— Лапти.

— Что есть лапти? — Офицер с любопытством поднял брови.

Я протянула ему корзину, но его взгляд остановился на моих распухших пальцах с корявыми наростами вместо ногтей.

— Что у тебя с руками? — перевёл переводчик.

— Это у меня золотуха, господин офицер. Мамка лечила, лечила, и крапивой поила, и в отвар ромашки мне руки совала, и даже навозом мазала — ничего не помогает.

Я как сумасшедшая тараторила первое, что приходило в голову, и с каждым словом переводчика лицо офицера искривлялось в брезгливой гримасе. Он дёрнул головой, глядя на меня с отвращением, как на мокрицу, случайно попавшую на накрахмаленную скатерть званого ужина.

— Уходи, быстро, — зашипел переводчик. — Вон отсюда.