Валсарб

Видишь ли, я всегда сомневаюсь в своих силах, способностях, возможностях. Думаю, это началось с пианино. Я мечтала о нем лет с пяти, а родителей одолевали сомнения. Пока в своих грезах я виртуозно исполняла какое-нибудь ужасно сложное произведение, по меньшей мере – Римского-Корсакова, родителей одолевали сомнения. Пока я скрюченными пальцами играла арпеджио на чужих инструментах, родителей одолевали сомнения. Пока я бегала к Тане и подбирала на слух любую мелодию в мире – боже, да ты можешь подобрать любую мелодию в мире! – родителей одолевали сомнения.

Причины сомнений у родителей были разные. Получится ли у меня? Не слишком ли дорогой инструмент для такого маленького ребенка? Куда инструмент поставить в комнате? Куда деть, когда ребенок бросит на нем играть? (Что я обязательно брошу, сомнений не вызывало.)

Сомнения и их причины были разные. Результат один.

В меня не верили. Мне не верили. Теперь я перестала верить в себя.

В музыкалке мне не нравится, на фортепиано я опоздала и уже не прохожу по возрасту, другие инструменты не привлекают. Но внезапно обнаружилось, что мне нравится заниматься сольфеджио и что у тетрадей для нот очень вдохновляющие линеечки, в которых можно писать стихи. Бисерные слова в тетрадях для музыки. Дважды зашифрованный нотный стан, если закодировать слоги в ноты. А можно организовать слова во времени, написать стихотворный вальс на четыре четверти или ритмичный блюз на семь восьмых. Но чаще я пропадаю в чаще зеркальных слов: камнерез – зерен мак, новотел – лето вон, актиния – я и нитка, радиатор – рота и дар.

И еще я научилась забирать Тебя с собой, чтобы Ты помогал мне не только здесь, но и когда я далеко отсюда. Не спускай с меня глаз, пожалуйста, не спускай с меня глаз.

У меня слева есть дверца. За ней копится тоска. Начинает в ноябре, когда время застывает: выкл. И длится, продолжается невыразительными, холодными вечерами. К апрелю порядочно собирается. Но когда с улиц, обескровленных зимой, снег сходит на нет, дверца открывается и, немного покачиваясь на ветру, впускает в меня новые впечатления, они впечатываются внутрь, и тиски тоски заменяет радостное томление. Невозможно объяснить, что это. Такое трепетное чувство, я пока не придумала ему имя.

Мир весной подобен канве на огромных пяльцах, если солнце в духе и не привередничает, как капризная барышня на выданье, пестрая вышивка довольно быстро заполняет ткань-основу, пробуждая все сущее. Гладкое мулине посверкивает бисером инея или росы, воздух от птиц по швам трещит. А потом наступает Пасха.

Пасху я люблю больше других праздников. Даже больше Рождества и Нового года. Ходишь кругами два дня и поглядываешь любовно на все красные, зеленые, синие и фиолетовые яйца, желтые почти никогда не получаются, желтый – нестойкий цвет. Нужно в луковой шелухе окрашивать, так полезнее, говорит соседка тетя Зоя, жили мы раньше и не знали никаких красителей, дать вам шелухи?

Когда вся шелуха приготовлений опадает, можно ложиться спать в предвкушении чуда.

Вельканоц – великая ночь воскрешения, плавно перетечет в многообещающее, хрустальное утро ранней весны, с серебряными нитями на робкой траве и хрустящими битыми стеклами луж на асфальте.

В костел поднимаешься затемно, всегда хочешь одеться понаряднее, в тот легкий плащик, который так соблазнительно маячит в шкафу, однако понаряднее нельзя, пока холодно, говорит мама, но весна же, весна, думаешь ты, протирая сонные глаза, потом уступаешь, воодушевляешься, самое главное, о чем нельзя забыть: свенцонка – яйца и соль в платочке. Мама остается дома, у нее будет другая Пасха, через неделю, мы идем с папой вдвоем, но на самом деле с нами идет весь Валсарб.

Самые ревностные католики уже давно сидят в лавках: преимущественно старики, наши бабушки и дедушки, верующие в Бога-Отца чуть больше и правильнее своих детей, которые, в свою очередь, ведут их внуков к Сыну Божьему, поправшему смерть, весенними ручейками стекаясь из всех закоулков и подворотен в одном направлении, обмениваясь улыбками и рукопожатиями. Сладко и немного болезненно сжимается в груди от предвкушения чего-то неведомого, не до конца понятного, но совершенно точно приятного. Ленивое солнце водит над сводами храма пухлыми пальцами-лучиками, цветные оконные витражи оживают под его теплом, на улице не слышно слов мессы, только орган отзывается вдали тихим колокольчиком.