Валсарб

Нарядный и торжественный Владик топчется у каменного парапета перед костелом, я машу ему рукой, и он смущенно улыбается в ответ. Дядя Митя пытается угомонить расшалившихся младших братьев. Папа направляется к ним, я бегу навстречу тете и Але. Аля смотрит вокруг темными бусинами глаз, ей еще не приходилось видеть столько народу сразу. Тетя решительно полагает, что это возможно: войти внутрь костела, минуя все очаги столпотворения. Нам с Алей смешно, потому что мы без конца топчемся по чьим-то ногам. Пребывая в радостном возбуждении, мы окончательно забываемся и распускаемся, от рук отбиваемся, и, когда я, как старшая, ловлю на себе несколько чужих укоризненных взглядов, мне приходится напомнить себе правила приличия и поведения в храме.

Вместе с тем меня переполняют различные сведения, и мне не терпится поделиться ими с Алей. Разумеется, она не может знать всех святых, которые живут здесь на каждом углу, ведь она пока не ходит в костел так часто, как я. Ей невдомек, сколько волшебства творится здесь, если хорошенько приглядеться. Однако нам не удается пробраться за пределы притвора. Тетя целиком и полностью погружается в молитву, я вспоминаю, что хотела показать Але, какое красивое яйцо себе выбрала, но все яйца остались у папы. Нестройный хор верующих запевает «Аллилуйю», тетя фальшиво вторит ему, в толпе начинается волнение, людской поток немного продвигается вперед и открывает нашим с Алей взорам большое распятие у входа.

Пока Аля серьезно разглядывает его, я пытаюсь вполголоса объяснить ей, что это и есть тот самый Иисус, который сегодня воскрес, то есть восстал из мертвых. Совершенно непонятно, понимает ли Аля значение слова «мертвый». Но Аля, кажется, уже прониклась моими словами. Или вовсе их не слышит.

– Осторозно! Упадёс! – сочувственно предостерегает она, обращаясь к распятию.

Я озадаченно смотрю на Христа.

Иисус-гимнаст в терновом венце как ни в чем не бывало висит на своем кресте, хотя сегодня у него выходной.

Тепло отзывается внутри стремительной нежностью, вызванной березовыми сережками, которые валяются у нас под ногами, когда мы идем с Таней в школу, самолетными следами на небе, которые чертят свои небесные графики, благоуханием черемухи, которой я дышу, болтаясь по запретным улицам после занятий. А в подъезде теперь пахнет краской. Краска вообще такой весенний запах. Зимой ничего не красят, не трут, не моют. Все по весне. Еще весной трансформируются юноши. Зимой они шустро, но суетно шмыгают мимо старушек-соседок, бросая на ходу: «З-с-тиии», – и исчезают в зимних вечерних сумерках. А по весне вылетают из подъезда, как грачи, более вальяжными и оперившимися, говорят бабушкам уже громкое «здра-а-асс», уверенно седлают велосипеды, как в иные времена – коней, и уносятся куда-то – юноши с горящими взорами. Ближе к лету привозят на раме каких-нибудь заколдованных царевен Несмеян, ведут их к себе домой, не всегда доходят до квартиры и целуются прямо на лестничной площадке. А потом у них свадьба. Весь подъезд отирается на пороге, колготится в ожидании молодоженов, не все приглашены на торжество, а посмотреть хочется.

Особенно на невесту.

Особенно нам с Таней. У нее новое нарядное платье, она идет в гости. Платье похоже на пирожное, наверное, и в гостях будут пирожные, ей никакой свадьбы не надо. Но если молодожены поторопятся, а Танины родители – нет, мы с ней все увидим вместе. Пока мы невозмутимо слоняемся у ее подъезда, делая вид, будто происходящее нас не касается. Рядом с ее подъездом – огромная лужа. Рядом с лужей – ограниченная Марыська, девочка из одной душевно и умственно ограниченной семьи, которая живет в нашем доме. У нее некрасивое лицо, она не умеет разговаривать и от нее всегда плохо пахнет. Одежда на ней перепачканная, зато сапоги резиновые. Можно чудно шлепать по лужам, на зависть неограниченным. Можно так нашлепать, что брызги полетят, ей-то все нипочем.

– Отойди! – грозно кричит Таня.

Марыська назло делает: плюх.

Таня пятится и падает на землю. Точнее, на серый, влажный, равнодушно грязный асфальт. Тише, Танечка, не плачь. Больше всех плакало Танино новое, не погостившее платье. Таня поднимается и толкает Марыську в лужу. Обе ревут и разбредаются по домам.

Спустя минуту подъезжает свадебный кортеж. Из первого автомобиля выходит Царевна Несмеяна в белом. Хорошо, что у того подъезда нет ни луж, ни Марыськи в резиновых сапогах.