Вальсирующая

Под буднями – часы досуга: россыпь цветных фотографий с корпоративной гулянки в ватниках и кепках среди надгробий, на фоне автопарка – забрызганных грязью грузовичков и газелей, чуть ли не пляски под гармонь, – брызги шампанского на брегах вечной реки Стикс. И над всем этим буйством жизни – растяжка:

ЕСЛИ ТЕБЕ НЕЧЕГО ДЕЛАТЬ,

НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО ЗДЕСЬ!

Сирена, певучим голосом, волшебным, заманившая меня в безотрадное Тушино, поведала мне: памятники у них двух стандартов – метр шестьдесят и метр двадцать. Передо мною выстроились шеренги плит, заполированные под одну гребенку, словно здесь полегли безымянные герои каких-то отшумевших битв.

– А вот и наши модели – плиты нарезные, тонкие, отполированные…

– Оставьте меня, – говорю. – Я устала. Мне не найти здесь то, чего я ищу.

– Стойте! – сказала конторщица. – Я вас сведу с эксклюзивным отделом! Константин Сергеич! Можно тебя на минутку! Во-он, женщина хочет матери памятник… – она замялась, – …как будто камень у дороги. Есть у тебя такие камни?

– Отыщем на любой вкус! – бодро отозвался мужичок в телогрейке и залихватской бейсболке, козырьком назад, – да там не пройти, Матвевна, у нас грязи по колено! Но если надо – могу отнести клиента на руках. Я ведь акробат, артист, жонглер…

Я оглянулась и остолбенела: вне всякой логики – из дождя и тумана, как результат божественного или иного соизволения, проступили очертания Кости Городкова.

– Если вам что-нибудь понравится, – озвучивала сладкоголосая “Матвевна” сцену из какого-то абсурдного спектакля по пьесе Беккета, – Константин Сергеич вам зарезервирует. Зимой закажете, а в конце весны мы вам поставим…

По смутной территории, по разъезженной колее, перепрыгивая через лужи, проваливаясь в месиво глины с песком и опилками, я следовала за Городковым, а мой вожатый вершил бесконечное сказание о том, кой чёрт принес его в тушинский мемориал.

Однажды, когда Костя пил чай у себя в “артистической”, к нему торжественно вошел Народный художник, Лауреат Государственных, национальных и театральных премий, обожаемый друг детства – в застегнутом на все пуговицы смокинге, с вишневой тростью и в цилиндре.

– Костя, – внушительно произнес Болохнин. – Костя, надо ехать!

И Городков понял, что заключалось в этом “Костя, надо ехать!”

Так их с “царь-колоколом” загнали за Можай.

В Оптиной пустыни Городок пел на клиросе, загибал пальцы, чтоб не перепутать гласовые колена, пропоет стихиру или тропарь, а сам и не поймет, о чем там речь, ектения кончится, он помолиться не успеет, регент вечно бурчит недовольно себе под нос, а пение-то бесплатное, во славу Божию! Душеспасительные разговоры, трапеза – гречка с пшенкой, алкоголь не продают, лови попутку, и в сельпо, без поллитровки тут – корнет-а-пистон! В келье холодина, особенно зимой!

– Ты ж меня знаешь, Марусь, – у меня артистический темперамент! Меня тянет к музыке, ярким краскам, к веселью!..

О том, как, покинув колокол, Костя взялся за страннический посох… Где, усталый, кочевал, при свете костра, воспаряя над суетой земли, – из-за адского шума – с огнем, водой и сотрясеньем гор, производимым алмазными колесами, режущими глыбы мрамора и гранита, – я пропустила мимо ушей. До меня только долетали отдельные обрывки фраз, из которых вырисовывалось нагромождение сюжетных линий, полное невзгод, которые обрушивались на несчастного Городкова.

– … Я причаливал к разным берегам, Маруся! Пошлют с левого берега, подгребаю к правому!..

– …В мои годы так мыкаться, Маруся!

– …Даже после страшного бегства, которое закончилось таким обломом…

– …И когда я с израненной душой вернулся в театр, он был закрыт “на профилактикум”! Все ушли на фронт! – горестно восклицал Костя, выводя меня на свет божий из камнерезки, словно Орфей Эвридику, по счастью, ни разу не обернувшись.

– В парке лег на скамейку, милиции нет, закапал дождь, вижу – эстрада, забрался под сцену, а там кушетка, столик, заночевал, утром – ни облачка, купил четвертинку черного, двести грамм колбасы, и вдруг – “Лебединая песня” Шуберта… – говорил он, лавируя среди камней, еще не прошедших первичную обработку, живая душа в окружении мрачных скал, ожидающих прикосновения резца.

– Песни славян, арии из “Ифигении в Тавриде” Глюка, фрагменты из оперы Мусоргского “Снегурочка”… – продолжал, устремляясь в самое чрево материи мира, – я наслаждался там жизнью, Маруся! Пока не истощил свой кредит до последнего реала и богиня счастливой случайности не свела меня с одним ушлым геликоном, который подрабатывал в похоронном оркестре.

Городок перевел дух и смолк. Вокруг нас грудились первозданные элементы Земли – песок, щебень, торф и осколки, осколки осколков, скопление всех осколков вселенной. Два серых булыжника, явно осевших здесь в Ледниковый период, подпирали стену сарая. Кругом пасмурно, скудно, бесцветно. Вдруг что-то полыхнуло из-под навеса.

…Там камень красный подымался в небо…