Валтасаров пир. Лабиринт

— Лично мне нечего терять. — Он выкладывал теперь все без утайки. — Что дядя твой тайну сохранит, на это рассчитывать не приходится, тем более, как уже достоверно известно, вся наша сеть раскрыта. Мне, как всегда, просто повезло. Я в тот раз не ночевал дома. Из Варшавы смылся, теперь из Польши надо утекать. Единственное утешение во всей этой истории — что с Дубенским поквитался. Но, с другой стороны, из-за этого же надо и поторапливаться: когда Дубенского посадят, он всю подноготную выложит. А за мной числятся кое-какие невыявленные грешки. Особенно один, который дорого обошелся господам коммунистам. В сорок пятом кокнул я на шоссе одного пэпээровца, уполномоченного по восстановлению Замостья. Денжищ вез пропасть!

— Брат Биркута, — сорвалось с побелевших губ Анджея.

Вот оно, третье звено, которого недоставало ему в разговоре с Биркутом.

— Биркута? — склонил Хаза голову набок, и в голосе его послышалось нечто вроде облегчения. — Ах, вот оно что! А я еще подумал, откуда мне знакома физиономия твоего капитана? Семейное сходство, оказывается.

— Не наваливайся так! Отодвинься! — содрогнулся всем телом Уриашевич. — Руку больно.

Но не от боли вырвались эти слова, а от ужаса. Услышанное — все то, в чем был замешан Хаза, — привело в полное смятение мысли Анджея, и в первый миг им овладело непреодолимое желание как можно скорей от него отделаться и никогда больше его не видеть. Судорога перехватила горло, когда он представил себе, что придется провести ночь в одной комнате с этим человеком и, по всей вероятности, весь следующий день. Это еще в лучшем случае! Чуть было не бросил он Хазе прямо в лицо, чтобы тот поискал себе другое пристанище, но вовремя спохватился: после того, что он узнал, ни в коем случае нельзя спускать с него глаз! Выход решительный, радикальный не пришел ему в голову. Он стиснул зубы.

А за его спиной упиралась в стену сильная рука Хазы (он отодвинулся лишь на самую малость) и, вздумай Анджей пошевелиться, загородила бы выход.

— Смотри-ка сюда! — сказал Хаза и свободной рукой вынул из кармана блокнот, который просматривал утром. Фонарик зажал он между коленями. И, подсунув блокнот к свету, стал листать его, что одной рукой было нелегко. — Сегодня ночью, примерно без четверти двенадцать, по разминированному фарватеру в двадцати милях севернее Оликсны пройдет трансатлантический лайнер из Гданьска на Копенгаген и дальше. На нем возвращается на родину мой знакомый — после случившегося ему ничего другого не оставалось, — тот самый иностранец, с которым ты раз виделся, а я постоянно дело имел, выполняя поручения Конрада Уриашевича. Я его упросил, чтобы капитану дано было соответствующее указание. Да и он сам, думаю, за этим проследит. Только в море выйти, вовремя на пути лайнера оказаться, и мы спасены! За границей! Мой тебе совет — бежим вместе! Это же в твоих интересах: исчезну я из Оликсны, тебе одному за все придется отдуваться. Я за тебя ведь беспокоюсь, а мне-то что сделается. Хотя с тобой, признаться, надежней бы как-то было на этой чертовой посудине: ты с ней запросто управляешься, а мне, пожалуй, будет потрудней.

Воспользовавшись тем, что Хаза слегка ослабил руку, Анджей вдруг рванулся, вывернулся и, оттолкнувшись от стены, одним прыжком перемахнул через ступеньки. Главным, что его подстегнуло, был страх за катер: он слишком хорошо знал, что означает для порта его утрата. Но Хаза тотчас его настиг. Ему было ясно: если Анджей окажется на свободе, он погиб. И он повалил Анджея на землю. Но тот вскочил. Звать на помощь в этом безлюдье было бессмысленно. И все-таки Анджей закричал. Тогда Хаза снова сбил его с ног. Сильным, метким ударом нацелился под ложечку, и Уриашевич опять рухнул на землю. Боль в плече, позвоночнике, груди, диафрагме слилась воедино, причиняя невыносимые страдания.

Но Хаза не того добивался, ему нужно было, чтобы Анджей на время потерял способность говорить. Удар был мастерский: пригодилось уменье бить и обезвреживать жертву. У Анджея перехватило дыхание.

— Ты, — навалясь всем телом на Уриашевича, пытался Хаза его урезонить, — смотри, как бы плохо для тебя не кончилось. Дружба дружбой, родство родством, а собственная шкура дороже.

Они катались по траве. Хаза был, бесспорно, сильнее Уриашевича. Но исход борьбы предопределила неподвижная, причинявшая невыносимую боль рука Уриашевича. Медленно, но верно подвигались они к убежищу. В конце концов Хаза изловчился, столкнул Уриашевича вниз и затащил внутрь. Оба тяжело дышали.

— Надеюсь, ты одумаешься еще, — проговорил Хаза. — Со мной некая особа приехала, ее доводы покажутся тебе убедительней. Степчинская, — пустил вход он свой главный козырь. — Я сказал ей, что письмо твое недействительно и что ты просишь ее немедленно приехать. Она в Кшеневе ждет. Я обо всем ей расскажу, пускай она сама с тобой поговорит.

— Ты о себе ей лучше расскажи, — сказал Анджей брезгливо. — Пусть плюнет тебе в физиономию!

— Это еще бабушка надвое сказала!