Валтасаров пир. Лабиринт

Анджей заставил себя улыбнуться.

— Завидую я вам! И жизнь у вас нормальная, и возможность учиться есть, и дороги все перед вами открыты, — стал перечислять он.

— Хватит, хватит! — нетерпеливо перебила она. — Все это для меня ровно никакого значения не имеет!

Уже трижды слышал от нее Анджей эти слова, произносимые по разному поводу. Он вспомнил вчерашний разговор с Венчевским и то, что раньше Степчинская говорила ему о загранице, и заметил не без иронии:

— А что-нибудь имеет для вас значение?

— Имеет.

— Что?

— Не что, а кто, — поправила она его.

— Ну, кто?

Она нагнулась, подняла с пола обгоревшую щепку и тщательно вывела на стене:

— Вы.

Некоторое время они смотрели друг на друга. У нее дрожали губы, глаза подернулись влагой. Наконец Анджей шагнул к ней. Но она ускользнула от него. Только каблуки дробно застучали по заменявшему лестницу настилу из досок. Он устремился за ней. Она остановилась во дворе спиной к стене и развела руками.

— Видите, что вы наделали.

Оба позабыли, что собирались за город. Покинув двор политехнического института, они набрели на кафе и совершенно машинально туда завернули.

— Вот видите! — с сокрушением повторила она несколько раз. — Вот видите!

В возгласе ее слышались словно и грусть и удивление по поводу того, что произошло в ее жизни и чего Уриашевич до сих пор не заметил. Но оказалось, что произошло это совсем недавно.

— Когда вы сказали тогда про спектакль, я убить вас была готова, а потом как-то само собой все вдруг переменилось. И сейчас я просто не понимаю, что со мной…

— А когда-нибудь уже так бывало?

— Так — еще никогда! — с беспокойством призналась она.

Он наклонился к ней. И Степчинская услышала то, что отчасти ей было уже известно. Об огромном впечатлении, какое она на него произвела с первого взгляда, и о том, что он должен уехать. Она все следила за его руками, которые он то разжимал, то сжимал.

— Если бы я хоть знала, где вы будете, — вздохнула она.

Анджей задумался. Сказать ей, почему он уезжает, нельзя. В этом он никому не имел права признаться. Про Оликсну тоже лучше не говорить. Даже ей! Наверняка вообразит, будто он покидает родину, прельстясь заграницей. Какие доводы ни приводи в оправдание своего шага, она, несомненно, истолкует его именно так. А истолковав так, снова будет рваться отсюда. К чему это? Единственное, что он может сделать для нее, — это не смущать ее покой, такое у него было чувство. Тем более накануне выступлений, которые, надо полагать, ее успокоят, и она перестанет метаться. А главное, было еще одно соображение: он просто был не в силах сказать Степчинской про картину, про Оликсну, — посвятить ее в свои планы. Ему казалось, что он держит слово, но одновременно и чувствовал: в ее глазах это не сделает ему чести.

— Сплошные тайны! Ну что ж, — сказала она, видя, что Уриашевич мнется. — Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

— Давайте.

Он спросил, как это она решилась написать ему.

— Сама не знаю. Была в школе. Явилась пани Иоанна и стала качать головой: как я плохо выгляжу да почему грущу. Вот и пришло в голову черкнуть вам записку, условиться о встрече. Так я и сделала, а записку передала пани Иоанне. Вот и все.

Попутно она призналась (это относилось уже ко временам более отдаленным), что замечание его тогда на вокзале насчет надписей на стенах показалось ей неумным.

— Да, страшно меня разозлило это ваше «некультурно»! — засмеялась она при этом воспоминании. — Ну ладно, думаю, сделаю что-нибудь такое, что заставит его переменить мнение.

— Мнения не переменил, — развеселился Уриашевич, — но очень обрадовался!

— Вот упрямец какой!

— А вы разве не из упрямства вздумали написать мне сегодня? — посмотрел он на нее невинными глазами. — Просто дурная привычка, не больше!

— Хорошо вам смеяться, — сказала она, становясь вдруг серьезной. И выглянула в окно на улицу. Надвигались сумерки. — Гулять уже поздно! — огорчилась Степчинская. — А у меня было намерение отправиться с вами за город на прощанье, вы говорили как-то, что любите уединение. Но сейчас уже темно.

Вдруг его осенила мысль, которая в первый момент ему самому показалась нереальной. Но, когда стал он ее развивать перед ней, ощущение невозможности пропало.

— Завтра я по делу на целый день еду за город. На грузовике, с кузеном своим Хазой. Вернусь с таким расчетом, чтобы на поезд не опоздать, который отходит около одиннадцати. Подумайте-ка: у нас есть возможность провести вместе целый день!

Она склонилась над столом и, подумав, сказала:

— Идет! Во сколько выезжаем?

— Часов в восемь.

— Отлично! Но пора в таком случае идти. Надо еще поесть и пораньше лечь спать.

Но лечь пораньше им не удалось. Они засиделись в ресторане, потом под руку бродили по улицам, прижавшись друг к другу, изредка останавливаясь и заглядывая друг другу в глаза. Наконец Степчинская почувствовала усталость.

— Пора расставаться. Еще только до дому меня проводите.

В подворотне Уриашевич начал целовать ей руку.

— Идите! — сказала она тихо. — Теперь уже правда пора.

Он готов был подчиниться и протянул руку к звонку. Но Степчинская удержала его за рукав.