Валтасаров пир. Лабиринт

Уриашевич не ответил. После того как он расстался с навязанным ему Хазой иностранцем, он в двух словах сообщил только о принятом решении. Не утаил, что и письма не передал, уничтожил его. Хаза нисколько этому не удивился. На предложение Хазы, который во всем старался идти ему навстречу, отвечал он односложно. Не хотелось думать ни о чем. Зажмуриться, и как в воду. А главное, никаких оправданий — ни перед собой, ни перед Хазой: что это, мол, против его желания, что иного выхода нет. Его раздражало каждое слово, прямо не относящееся к делу, раздражал Хаза. Обыденный тон, каким тот рассуждал. Злился он на самого себя. Даже собака, которая беспрерывно лаяла, бегая взад-вперед вдоль проволоки, действовала ему на нервы. Хаза украдкой наблюдал за ним.

— Шаг, на который ты решился, безусловно, связан с риском, — проговорил он наконец, — но, с другой стороны, не надо и преувеличивать: страшного тут ничего нет. Поэтому возьми себя в руки и не дрейфь.

— И не думаю дрейфить.

— Тогда чего же у тебя такой бледный вид? Злишься, может, из-за вчерашнего типа? Все они из одного теста. Я тут ни при чем.

— Да, ясно.

— Но, признайся, допек-таки он тебя?

— Сам я во всем виноват. Нечего было связываться. — Анджей курил редко. Но сейчас был так взвинчен, что попросил у Хазы сигарету. И когда закуривал, у него дрожали руки. Он поймал тревожный, недоумевающий взгляд Хазы. — Тебе же известно, в каком настроении вернулся я из Парижа, — прорвало его вдруг. — Приехал, как на пожарище. Пожарище на веки веков! Я был убежден: нам и через сто лет не оправиться. Что уцелело после оккупации и восстания, доконают гражданская война и революция, думал я. Не найдя картины, осмотрелся и, как ты помнишь, решил было остаться. Даже если картина найдется. Меня это устраивало. Но что поделаешь, над нашей страной тяготеет какое-то проклятие. Придется отсюда удирать. Пусть это и свинство с моей стороны. Наплевать! — Голос у него сорвался. — Чья это вина? Ты прекрасно знаешь! — Уриашевич старался говорить потише: вокруг сновали люди. — Помнишь, наверно, как я относился ко всем таким проблемам после возвращения. Мне безразличны были и те и другие. Я дал себе зарок: до конца жизни не вмешиваться больше ни во что. Поклялся в этом, уходя из разрушенной Варшавы. Идеалы, борьба? Извините, на эту удочку меня больше не поймаете. Что поделаешь? Каждый имеет право выбирать. Я после всего пережитого выбрал покой. Хотелось ото всего отгородиться. Но должен тебе сказать, при воспоминании о том убийстве, в деревне, во мне все содрогается. Неужели перевелись у нас люди, которые бы их проучили! Что за несчастная страна! Человек должен гибнуть только за то, что охраняет, бережет строящуюся фабрику. В этом есть что-то ненормальное!

— Конечно, идиотство! — с готовностью подтвердил Хаза. — Одного укокошишь, на его место другого поставят. Смысла никакого.

Уриашевич поднял голову и, пораженный, в упор посмотрел в его маленькие глазки.

— Раньше я тоже считал, что без стрельбы не обойдешься, — продолжал Хаза. — Относился к этому положительно. Например, когда мы под Живцем были или еще раньше под Замостьем, я, честное слово, верил, что достаточно пристукнуть нескольких джентльменов, ну, десяток на худой конец, и вся машина остановится из-за недостатка людей. Но у них людей хватает! Хоть отбавляй! Теперь мы меняем отношение к таким проблемам, как твоя фабрика. Но что они там могут знать, в своих дремучих лесах!

— Ну, довольно об этом! — оборвал его резко Уриашевич.

Хаза свистнул сокрушенно.

— А знаешь, ты мне не нравишься, — расшифровал он значение своего свиста. — Можешь говорить что угодно, но я насквозь тебя вижу. У тебя на физии написано, что́ с тобой происходит и чего ты психуешь. Струсил! В Оликсну боишься ехать! Это зря. Надо взять себя в руки. Иначе не стоит и пробовать. — Схватив Анджея за отвороты кожушка, Хаза притянул его к себе. — А в общем, и не обязательно, — сказал он тихо. — Оставайся, возьму тебя под свое покровительство.

— Об этом не может быть и речи.

— Тогда не распускайся, — повторил Хаза свой совет. Но внезапно рассмеялся и прищурил один глаз. — Кажется, у меня средство есть для твоих нервишек. Держи! — и достал из кармана письмо в помятом конверте. — Пани Иоанна просила передать. Посмотри-ка, что там в середке.

Уриашевич протянул руку за письмом.

— А где ты ее видел?

— Как это где? Видел, и все! — пожал плечами Хаза, но тут же объяснил: — Случайно столкнулся, понятно? А что в письмишке, сразу догадался, хотя и не расспрашивал из деликатности.

Уриашевич разорвал конверт.

«Сегодня я кончаю в три, — прочел он, — и хотела бы перед вами извиниться. Галина С.»

— Ну как? Порядок? — загоготал Хаза, когда Уриашевич спрятал письмо в карман. — Ничего, приободришься перед отъездом, и поправится настроение. На мой непросвещенный взгляд, нет ничего лучше для поднятия духа, чем женщина.

* * *