Вальтер Беньямин – история одной дружбы

То, о чём я не мог знать, было более критическим. Спустя две недели после ответа Вальтера на мою принципиальную атаку его материалистических позиций, но, пожалуй, не столько в связи с этой атакой, сколько из-за общей «усталости от борьбы на экономическом фронте» и ощущения того, что его жизнь дошла до исполнения его главных желаний, он (как свидетельствуют дневниковые записи начала мая 1931 года, сделанные в Жюан-ле-Пене близ Ниццы) почувствовал растущую готовность покончить жизнь самоубийством. Вальтер считал «три великих любовных переживания» его жизни – очевидно, с Дорой, Юлой и Асей – завершёнными. «Я познакомился с тремя разными женщинами в жизни и с тремя разными мужчинами в себе самом. Писать историю моей жизни означало бы описывать становление и гибель этих трёх мужчин, а также компромисс между ними». Беньямин написал также «Дневник с седьмого августа тысяча девятьсот тридцать первого года по день смерти»³⁵⁰, который начинается словами: «Очень длинным этот дневник быть не обещает. Сегодня пришёл отрицательный ответ от Киппенберга, и тем самым мой план приобретает всю ту актуальность, которой его может наделить только безвыходность. “Средство, столь же удобное, но чуть менее окончательное, я должен найти”, – сказал я сегодня И. Надежда на это осталась очень небольшая. Если же решительность и даже спокойствие, с какими я сегодня продумываю это предприятие, могут ещё возрасти, то будет разумным провести последние дни или недели достойным человека образом. В предшествующие им дни я многое в этом отношении упустил. Не способный что-либо предпринять, я лежал на диване, часто к концу страницы впадая в столь глубокую рассеянность, что забывал её перевернуть; по большей части занятый своим планом, неминуем ли он, приступить ли к его реализации здесь в студии или же в отеле». То, что эти намерения, которые работали в нём ещё год и требовали разрядки, принадлежали к вещам, которые он не допускал в письма ко мне, понятно, даже если он высказал их в доверительном разговоре с И., одной из тогдашних его подруг, – пожалуй, с Ингой Бухгольц. Его письма того времени позволяют распознать как раз внутренний покой, а также невозмутимость во внешних трудностях, истинной причины этого я не мог провидеть, хотя она лежала на поверхности в упомянутых записях: он разобрался с собой и решил свести счёты с жизнью. При том, что в то лето Беньямин испытал необычайное удовлетворение от того, что Адорно, который тогда получил габилитацию как приват-доцент по философии во Франкфурте, как в своей габилитационной диссертации, так и во вступительной лекции продолжал мысли Вальтера, т. е. Беньямин нашёл своего рода ученика, по крайней мере, в эстетике. С Адорно он – не считая коротких посещений Франкфурта, с которыми ему помогал Эрнст Шён, давая задания для радио – вёл дружественную переписку, хотя и не без трений. Ближайшим же другом Вальтера в эти предгитлеровские годы был Густав Глюк, моложавый директор иностранного отдела имперского кредитного общества – оба, Адорно и Глюк, были на 11 лет моложе его. Родившийся в Вене Глюк, который вышел из круга Карла Крауса и с которым Беньямин познакомился через Брехта, был человеком необычайно благородного характера, глубокой образованности, но при этом – что до некоторой степени необычно в таких кругах – у него отсутствовали литературные амбиции и он был совершенно свободен от тщеславия; именно такой образ навсегда отпечатался и в моей памяти, хотя я завёл с ним личные дружеские отношения лишь гораздо позднее. В одном письме той поры Беньямин сообщил мне, что Глюк («это следует понимать cum grano salis³⁵¹») послужил моделью для «Деструктивного характера»³⁵², одной из его самых выразительных коротких прозаических вещей.

Незадолго до моего отъезда в Рим Беньямин писал мне 28 февраля 1932 года: