Вальтер Беньямин – история одной дружбы

Я говорил, что всё не так, ведь я читал чудесные магические стихи Брехта. «Да, это было в начале, в “Домашнем молитвеннике”, но затем он пошёл по пути Шеербарта, даже ничего не зная о нём, и столь высоко ценимая тобою “Библиотека революционного театра”⁴⁰⁹ – прелюдия к прозе пьес Брехта. Ты был в восторге от прозы в “Лезабендио”⁴¹⁰, а теперь возмущаешься “Опытами” и “Трёхгрошовой оперой”». Я ответил: «Но у Шеербарта там был элемент, отсутствующий у Брехта». Он: «И что именно?». Я: «Радость от бесконечности, которой у Брехта нет и следа, так как всё сводится к революционной манипуляции в пределах конечного». (Та радость была стихией, впечатлившей меня в математические годы.) Беньямин: «Дело не в бесконечности, а в исключении магии». Каждый из нас остался при своём мнении, но его заступничество за Брехта всё-таки меня впечатлило, хотя восторг Беньямина по поводу «эпического театра» и теоретическое обоснование такого театра остались мне совершенно чуждыми из-за отсутствия марксистской веры. Он прочёл мне тогда несколько чудесных – как он их назвал – ещё не напечатанных стихотворений Брехта. Я живо вспоминаю ту манеру, в которой Беньямин декламировал Брехтов «Сонет о стихотворениях Данте, посвящённых Беатриче», причём тайком передаваемый неприличный вариант второй строки он прочёл с полной небрежностью, как если бы речь шла о самом обычном коммуникативном слове – хотя и посмотрел на меня большими глазами. Беньямин обещал переписать для меня этот сонет – что и сделал потом, не скрыв, что копия отличается от произнесённого текста, который я, дескать, хорошо помню. Он сказал мне, что у Брехта много неприличных стихов, многие из которых он относит к лучшим у него.

В этой беседе я полностью осознал поляризацию в языковом восприятии Беньямина. Ибо та ликвидация магии языка, которая соответствовала материалистическому взгляду на язык, безошибочно опознавалась в напряжении по отношению ко всем его ранним рассуждениям о языке, черпавшим силу из теолого-мистического вдохновения; эти ранние рассуждения он ещё сохранял и даже развивал в заметках, которые читал тогда мне вслух, а также в работе о миметической способности. То, что я ни разу из его уст не слышал ни одной атеистической фразы, конечно, не было для меня удивительным – в особенности после некоторых писем ещё из тридцатых годов, – но меня поразило, что он до сих пор мог говорить о «Слове Божьем», в отличие от человеческого слова, совершенно не метафорически, называя его основой всякой теории языка. Различие между словом и именем, которое Вальтер за двадцать лет до нашей парижской встречи положил в основу своей работы о языке 1916 года⁴¹¹ и продолжал развивать в предисловии к книге о барочной драме, всегда оставалось для него живым, и в его заметке о миметической способности по-прежнему отсутствуют малейшие намёки на материалистический взгляд на язык. Наоборот, материя представала там лишь в сугубо магических взаимосвязях. Очевидно, Беньямин разрывался между симпатией к мистической теории языка и столь же сильно ощущавшейся необходимостью преодолеть мистику ради марксистского мировоззрения. Я заговорил с ним об этом, и он согласился, что нисколько не преодолел данное противоречие. Это было в разговоре о задаче, которую Вальтер ещё не осилил, но от исполнения которой многого ждал. Его «лик Януса» до сих пор живейшим образом давал о себе знать.

Конверт со списками книг и заметками на различные темы Вальтера Беньямина. На конверте на немецком языке перечислены темы: история литературы, филология, история искусства, психология, религиоведение. Архив Академии искусств, Берлин