Вальтер Беньямин – история одной дружбы

Ещё в июне Дора мне писала, чтобы я не рассчитывал на то, что Беньямин когда-нибудь ко мне приедет. «Все друзья говорят, что он никогда не поедет в Палестину», – она имела в виду прежде всего Эрнста Шёна, Франца Хесселя, Густава Глюка и Эрнста Блоха, которые в то время приходили к ней, но после развода отстранились от неё – по её словам, под давлением Вальтера. Напрашивалось, что следующей жертвой этих процессов станет древнееврейский, и письма Беньямина в тот период полны угнетённого смущения. За исключением письма от 1 ноября 1929 года, он не решался до 1930 года говорить о разводе expressis verbis³¹⁸. Тогда он писал мне: «Невозможно было предвидеть, что моё расставание с Дорой примет столь ужасные формы. Я втянут в серьёзный бракоразводный процесс и… Не надейся узнать об этом в письмах больше того, что узнаешь сейчас, да и то я откладывал, сколько мог. Дела таковы, что в ближайшее время я должен все без исключения мои планы строить с оглядкой на это положение». Меня уже не могло удивить значение этих слов. И телеграмма от 17 сентября, в которой Вальтер объявлял о своём приезде 4 ноября, больше не создавала у меня иллюзий. В сентябре и октябре он неоднократно бывал во Франкфурте, где Ася Лацис лечилась у невролога Курта Гольдштейна и где у него тогда завязались отношения с Теодором Визенгрундом-Адорно и Максом Хоркхаймером, достигшие кульминации в разговорах о марксизме, в которых участвовали Ася Лацис и Гретель Карплюс, впоследствии ставшая женой Адорно³¹⁹.

Гретель Адорно. Фото: студия Joël-Heinzelmann.

Архив Академии искусств, Берлин

Сам я никогда Асю Лацис не встречал, потому что во время её приездов в Германию не был там. Но многие из упомянутых здесь людей впоследствии были единодушны, рассказывая о ней, её облике и их отношениях с Беньямином. Её собственные мемуары очень избирательны. Когда я приехал в Европу в 1932 году, прошло уже много времени с тех пор, как Ася Лацис вернулась в Россию, и она, насколько мне известно, больше с Беньямином не виделась, но продолжала переписываться с ним вплоть до её ареста при Сталине. Сам Вальтер после письма от 18 сентября 1929 года (оно напечатано) больше ничего мне о ней не писал. Эта сторона его жизни прошла мимо меня.

Поразительными остаются способность Беньямина к концентрации, открытость духовному, взвешенность стиля в письмах и статьях в тот год сильнейших волнений, переворотов и обманутых ожиданий в его жизни. В нём был некий запас глубокого покоя, плохо отражаемый словом «стоицизм». Этот запас не затрагивали ни тяжёлые ситуации, в которые он тогда попадал, ни потрясения, грозившие выбить его из колеи. Как раз тот год ознаменовал поворотный пункт в его духовной жизни и апогей интенсивной деятельности в литературе и философии. Это был поворотный пункт в сфере видимого, который не исключал непрерывности его мышления и черпал мотивы, управляющие этим мышлением, в невидимом – что теперь заметно отчётливее, чем тогда. Я смог распознать это противоречие в последующие годы – может, как раз потому, что наблюдал за событиями издалека. Это двойное осознание поворота и непрерывности в Беньямине, понятное тогда, вероятно, мне одному, и определило наши отношения в последующие годы.