Вальтер Беньямин

Конечно, выбором профессии Беньямин обязан французским влияниям в юношеские годы – близости великого зарейнского соседа, внушившей ему такое глубокое чувство сродства. Но ещё характернее то, что даже этот профессиональный выбор был связан с тяжёлыми временами и финансовыми тяготами. Попробуй мы обозначить в социальных категориях ту «профессию», к которой Беньямин себя непроизвольно, хотя, быть может, и не очень тщательно готовил, нам пришлось бы сделать шаг назад, в вильгельмовскую Германию, где он вырос и где сложились его первые планы на будущее. И тогда мы сказали бы, что Беньямин готовился к одному – к «профессии» частного коллекционера и полностью независимого учёного, к тому, что по-немецки называется «Privatgelehrter». По обстоятельствам времени те исследования, к которым он приступил накануне Первой мировой войны, могли быть завершены только в рамках университетской карьеры, однако некрещёным евреям доступ к подобной карьере, как и любой гражданской службе, был закрыт. Им разрешалось защищать первую диссертацию и, в лучшем случае, достигать ранга неоплачиваемого экстраординарного профессора – карьера, скорее обещавшая, чем обеспечивавшая надёжный доход. Докторантура, на которую Беньямин решился только «с расчётом на поддержку семьи» («Briefe», I, 216), а затем стремление защитить диссертацию заведомо предполагали, что семья готова обеспечить ему требуемый доход.

После войны ситуация резко изменилась: с инфляцией значительная часть буржуазии обеднела, если не полностью разорилась, и в Веймарской республике университетская карьера открылась даже перед некрещёными евреями. Неудачный оборот с первой диссертацией ясно даёт понять, до чего мало Беньямин принимал в расчёт изменившиеся обстоятельства и насколько им продолжали владеть довоенные представления о финансовых материях. Как предполагалось с самого начала, защита диссертации Беньямином должна была, представив «доказательство публичного признания», призвать «к порядку» его отца («Briefe», I, 293): тот был обязан обеспечить сыну, которому в ту пору перевалило уже за тридцать, подобающий и, добавим, соизмеримый с его социальным статусом доход. Даже сблизившись с коммунистами, Беньямин ни на секунду не усомнился в том, что, при всех хронических раздорах с родителями, он имеет право на подобную поддержку и что их требования, чтобы он «зарабатывал себе на жизнь», «совершенно неприемлемы» («Briefe», I, 292). Когда его отец позже объявил, что не может, а скорее не желает увеличить сумму, которую он каждый месяц так или иначе выплачивал, это, естественно, пошатнуло основы всего беньяминовского предприятия. Вплоть до смерти родителей в 1930-е годы Беньямин всегда мог решить проблему средств к существованию, попросту вернувшись в родительский дом, где вначале размещался с собственной семьёй (женой и сыном), а после разрыва с ними – достаточно скорого – один. (Развод был оформлен лишь в 1930 году.) Очевидно, что подобное устройство причиняло ему немало мучений, но столь же очевидно, что при всех возможностях он никогда всерьёз не рассматривал никакого иного варианта. Поразительно и другое: вопреки постоянным финансовым тяготам, Беньямин все эти годы непрерывно увеличивал свою библиотеку. Единственная попытка отказаться от разорительной страсти – он посещал крупнейшие аукционы, как другие ходят играть в казино, – и готовность «в случае нужды» даже кое-что продать закончились порывом «заглушить боль подобного решения» («Briefe», I, 340) свежими покупками. Точно так же единственная попытка положить конец финансовой зависимости от родителей закончилась предложением отцу выдать ему разом «сумму, достаточную, чтобы приобрести долю в делах букинистической лавки» («Briefe», I, 292). Таково было единственное прибыльное занятие, которое Беньямин, по крайней мере, рассматривал. Но и здесь дальше рассмотрения дело, как водится, не пошло.

Учитывая реальность Германии двадцатых годов и понимание Беньямином того факта, что он никогда не сумеет зарабатывать на жизнь пером – «Есть места, где я могу заработать минимальные средства, и места, где я могу жить на этот минимум, но мест, где у меня будет и то, и другое, на свете не существует» («Briefe», II, 563), – его жизненная установка может поразить кого-то как пример непростительной безответственности. Но никакой безответственности тут не было. Разумней предположить другое: обедневшему богачу так же трудно поверить в свою бедность, как разбогатевшему бедняку – в своё богатство. Первый ослеплён безрассудством, которого совершенно не осознаёт; второй одержим скаредностью, а по сути – прежним безграничным страхом перед завтрашним днём.