Вальтер Беньямин

Доступные формы бунта для евреев этого поколения (Кафка и Мориц Гольдштейн были лет на десять старше Беньямина) предлагали сионизм и коммунизм, и стоит отметить, что чаще всего их отцы осуждали сионистскую разновидность мятежа куда жёстче, нежели коммунистическую. Оба пути вели из царства иллюзий в мир реальности, от двуличия и самообмана – к честной жизни. Но такими они видятся лишь на расстоянии. Во времена, когда Беньямин сначала испытывал на себе половинчатый сионизм, а потом, по сути, – столь же половинчатый коммунизм, приверженцы обеих идеологий смотрели друг на друга с предельной враждебностью: коммунисты поносили сионистов как еврейских фашистов[46], а сионисты именовали еврейскую коммунистическую молодёжь «красными сторонниками ассимиляции». Замечательным и, вероятно, единственным в своём роде образом Беньямин ухитрялся долгие годы оставлять перед собой открытыми оба пути; давно будучи марксистом, он по-прежнему думал о переезде в Палестину и не позволил даже на волосок перевесить мнениям своих марксистски ориентированных друзей, в особенности – евреев. Это ясно показывает, что «положительная» сторона той и другой идеологии интересовала его в самомалейшей степени и что в обоих случаях для него был важен «отрицательный» заряд критики всего существующего, освобождение от буржуазных иллюзий и фальши, позиция вне литературного и академического истеблишмента. Беньямин воспринял этот радикально критический настрой ещё в юности, вероятно, не догадываясь, к какой изоляции и одиночеству он его в конце концов приведёт. Так, например, в письме 1918 года он пишет, что общая черта Вальтера Ратенау с его претензией представлять Германию во внешних сношениях и Рудольфа Борхардта, выражающего ту же претензию в делах духовных, – их «воля ко лжи», «объективная двуличность» («Briefe», I, 189 и далее). Ни тот, ни другой не хотят «служить» своими произведениями делу (Борхардт – «духовным и языковым богатствам» народа, Ратенау – нации), а используют свой труд и талант как «особые средства, подчинённые абсолютной воле к власти». Точно так же литераторы ставят свой дар на службу карьере или социальному статусу: «Быть литератором значит жить под знаком всего лишь интеллекта, как заниматься проституцией значит жить под знаком всего лишь секса» («Schriften», II, 179). Как проститутка предаёт чувственную любовь, так литератор предаёт дух, и именно это духовное отступничество лучшие из евреев не могли простить коллегам по литературной жизни. В том же духе Беньямин писал пять лет спустя – через год после убийства Ратенау – близкому немецкому другу: «Евреи сегодня губят даже лучшее немецкое дело, которое берутся публично защищать, поскольку любое их публичное заявление продажно (в глубочайшем смысле слова) и никаких доказательств его подлинности представлено быть не может» («Briefe», I, 310). Дошло до того, что он считал законными только частные, почти «тайные отношения между немцами и евреями», поскольку «любые немецко-еврейские отношения на публике приносят один вред». В этих словах немало правды. Написанные с точки зрения еврейского вопроса, как он стоял в ту пору, они лишний раз доказывают, каким тёмным было время, о котором можно по справедливости сказать: «Свет публичности погружает во мрак всё» (Хайдеггер).