Вам доверяются люди

Добренькая? Нет, ни в коем случае! В неприятной истории с сестрой Груздевой Юлия Даниловна оказалась непримиримой до жестокости. Именно она настояла на увольнении Груздевой, хотя Степняк колебался. История, конечно, скверная. Груздева, молоденькая, хорошенькая девчонка, быстроногая, из тех, кого Илья Васильевич огулом именовал «детский сад», с самого начала попросилась в терапевтическое отделение. «Боюсь крови!» — объяснила она.

Степняк присутствовал при этом первом разговоре с девушками, только что окончившими медицинское училище и присланными в больницу-новостройку. Все они смущенно жались друг к другу, все были очень молоды и даже одеты были почти одинаково: юбки с джемперами, модные туфельки без каблуков, стриженые, чуть разлохмаченные головки. Груздева выделялась тем, что в ее маленьких ушах болтались длинные агатовые серьги и такое же агатовое ожерелье несколько раз обвивало тоненькую шею. «Как ошейник!» — подумал Степняк.

— Брезгливы? — спросила тогда Юлия Даниловна.

— Да нет, крови не люблю! — ответила Груздева. — А в хирургии сплошная кровь, правда?

— А в терапии и рвота, и уход за неподвижно-лежачими, и…

— И все-таки лучше, чем кровь, — Груздева мотнула головой, и серьги ее закачались, как маятники.

Другие девушки молча слушали этот разговор.

— А почему вы пошли в медучилище?

Груздева чуть помедлила, потом с легким вызовом поглядела на Юлию Даниловну:

— Ну, вы же знаете, как это бывает… Окончила десять классов, надо о специальности подумать. Хорошо, у кого талант к пению или хоть к шитью. А я — бесталанная. Вот и пошла в медицинское…

— Жаль, — коротко отозвалась Лознякова.

Впрочем, вначале все шло гладко. Груздева работала не хуже других, — во всяком случае, на нее не жаловались. И вдруг, когда, казалось, уже все утряслось и вошло в привычную колею, одна из больных, выписываясь, зашла к Лозняковой.

— Не могу уйти, не сказав правды. Ваша сестра… эта, с длинными серьгами… чуть не отравила Федосееву из восьмой палаты.

— То есть как это — чуть не отравила?

— Дала ей нашатыря вместо хлористого кальция.

Юлия Даниловна даже не поверила сначала. У нашатырного спирта острый запах, который ни с чем нельзя спутать. А хлористый кальций бесцветен и запаха не имеет. Но оказалось, что именно запах и спас Федосееву. Груздева принесла ей лекарство и, хотя больная дремала, настойчиво потребовала, чтоб та немедленно выпила. Полусонная Федосеева послушно приподняла голову, но вдруг оттолкнула мензурку — ей ударил в нос запах нашатыря. Лекарство пролилось, Груздева накинулась на больную с упреками, но тут вмешались другие больные — такой запах не скроешь.

— Почему же Федосеева мне сама не сказала? — спросила Лознякова.

— Пожалела девчонку. Уж очень та испугалась, просила прощения, говорила, что главврач очень злой, непременно отдаст под суд. А у Федосеевой самой такая дочка — мать ей все кисели и компоты сберегает. Сама не пьет, «не хочется», говорит. А дочка прибежит на пять минут, выпьет кисель, да еще оговаривает: «Не так сладко, как надо…»

— Ну а вы почему молчали?

Женщина пожевала губами.

— Федосеева нас просила: не выдавайте, мол. Это ей, говорит, и без того урок на всю жизнь. Ну, я и впрямь думала — устрашится девчонка. А сегодня вышла в коридор и слышу, как она другой сестричке, чернявой такой, Лизой зовут, выговаривает: «Что это ты их балуешь? Сделала камфару — и все. Еще, говорит, грелки им носи! Барыни какие! Обойдутся и без грелок, подумаешь, не рассасывается…» А у меня у самой на левой руке просто каменные желваки от этой камфары. Вы сколько раз говорили: «После укола пусть поставят грелочку». Да разве у такой девки допросишься? На нашу жалость она небось надеется, а сама ни капельки больных не жалеет. Ну, я и решила — расскажу вам все по правде…

Всю эту историю Юлия Даниловна, проверив сначала в отделении, доложила на утренней пятиминутке врачей. Ее сообщение вызвало неожиданно острый разговор о врачебном призвании вообще. Груздеву никто не защищал, предоставив Степняку решать вопрос о ее дальнейшей работе. Но то, что Лознякова связывала случайность выбора профессии с полным отсутствием жалости к больным, задело многих.

— Это, извините, уважаемая Юлия Даниловна, дамские разговоры, — басовито настаивал Окунь. — Как прикажете понимать жалость? Вот, допустим, при осмотре молодой привлекательной особы женского пола я обнаруживаю опухоль грудной железы. Что же, из жалости умалчивать о моих предположениях? Или не делать радикальной операции? Или не настаивать на срочности хирургического вмешательства?

— Не путайте божий дар с яичницей! — тотчас зашумел Рыбаш. — То, о чем говорите вы, не жалость, а преступление. А Юлия Даниловна утверждает, что настоящий врач любит больного, сочувствует ему, влезает в его шкуру.

— Влезай не влезай, а на стол-то ложится он! — напомнил Окунь. — И вашему сочувствию грош цена, если вы его зарежете.

Гонтарь, сдернув свои очки, вскочил с места:

— П-почему неп-пременно «зарежете»? Товарищ Рыбаш иногда по два раза ночью прибегает к б-больному, к-которому сделал серьезную операцию. И б-больные это очень ценят!