Вам доверяются люди

Степняк перебрал карточки, но в комнате уже стемнело, нельзя было даже разглядеть надписи, сделанные Юлией Даниловной. «Вот на просмотре все и встретимся, это хорошо. Но дома бы еще лучше! А где, интересно, встречает Новый год тот же Рыбаш? Числится холостяком. Неужели никогда не был женат? А Мезенцев? Окунь?..» Ему представилась жена Мезенцева, такая же владеющая собой, невозмутимая, как он сам, и дети — сын и дочь, холодно ироничные, и, наверное, собака — какой-нибудь дог или другой породистый, воспитанный и знающий себе цену пес. А жена Окуня, должно быть, стареющая, расплывшаяся, в мелких кудряшках перманента, но хорошая хозяйка и не надышится на своего муженька. Интересно, где Окунь работал в годы войны? Похоже, на фронт он не рвался… Надо наконец самому посмотреть личные дела товарищей. Анкета, конечно, человеческого характера не раскроет, но какие-то общие сведения может сообщить. Сегодня уже поздно заниматься этим, но завтра… И вообще поздно. Зачем он сидит тут в темноте, когда дома его ждут Надя и Петушок, и перестоявшийся обед, и телевизор? Но прежде, чем идти домой, надо, пожалуй заглянуть в терапевтическое отделение. Что там у них случилось? Почему Марлена, в общем довольно самонадеянная девица, так испугалась?

Мысленно он всегда называл Ступину только по имени. Ни при каких обстоятельствах он не назвал бы Лознякову Юленькой или Окуня — Егором. Но в этом были разные оттенки, и Степняк смутно догадывался какие.

Львовскому, по старой фронтовой дружбе, он говорил «ты» и «Матвей». Иногда, впрочем, — на конференциях врачей, при больных, — не переходя на «вы», добавлял отчество: «Матвей Анисимович». Гурьевой он с глазу на глаз говорил «ты» и «Машенька», но в операционной, каждый раз делая над собой усилие, величал ее по имени-отчеству. Мезенцев? Он невольно усмехнулся, представив себе, что называет Мезенцева Федей. Между тем все в больнице, включая санитарок и даже больных, за глаза называли Мезенцева «Фэфэ». Было ли это просто потому, что, подписывая любую бумажку, Мезенцев перед фамилией неизменно, с педантичной четкостью, выводил свои инициалы: «Ф. Ф.» — Федор Федорович? Как будто в больнице мог быть другой Мезенцев, кроме знаменитого хирурга, доктора медицинских наук, профессора Федора Федоровича!

Кличка могла родиться и оттого, что Мезенцев во время длительных операций как-то особенно выдыхал воздух, и марлевая маска на его лице чуть колыхалась в такт еле слышному «фе… фе…»

Так или иначе — кличка существовала. Она звучала иногда ласково, почти любовно, иногда насмешливо, иногда равнодушно. Но она неотлучно сопутствовала Мезенцеву. Интересно, знает ли об этом сам Фэфэ? Наверное, и у него, у Степняка, есть какое-то прозвище, что-нибудь вроде «сумасшедший рыбец», как однажды, не заметив подошедшего главврача, называли Рыбаша две сестрички из хирургического отделения.

Степняк не устоял тогда, спросил с откровенным любопытством: «Почему сумасшедший?» Девочки сперва смутились и даже струхнули; потом одна, побойчее, сказала: «Ну как же не сумасшедший? Во время операции рвет и мечет, ругает всех, даже того, кого оперирует, а потом звонит по ночам и прибегает посмотреть, все ли в порядке. И всем сестрам приносит леденцы, чтобы не скучали…» Нет, «сумасшедший рыбец» явно ничего плохого не обозначал…

Зазвонил городской телефон. Конечно, Надя! Сейчас начнутся иронические вопросы, за которыми кроется вздорная ревность к делу, к работе, ко всему тому, что составляет смысл его жизни.

Его вдруг пронзила мысль: да ведь он и сидит-то в этом темном кабинете, ничего не делая, не зажигая света, размышляя о каких-то пустяках вроде прозвищ и кличек потому, что ему не хочется идти домой. Не хочется видеть обиженно-холодное выражение Надиного лица, не хочется слышать ее плохо замаскированные колкости: «Петушок, зачем ты рассказываешь отцу о школе? Ты о больнице с ним поговори!» Надя все еще дуется потому, что он пошел в эту «простую» районную больницу: «Мог бы, кажется, подумать, оглядеться, выбрать работу поприличнее…»

Телефон мерно звонил.

— Не подойду! — со злостью сказал Степняк и, осторожно двигаясь в темноте, на цыпочках вышел из кабинета.

5

В ординаторской терапевтического отделения, уткнувшись лицом в валик дивана, горько плакала Ступина. Белая накрахмаленная шапочка сползла набок, растрепанные и словно потускневшие волосы уродливо торчали во все стороны.

— Что случилось? — с порога спросил Степняк.

Ступина зашевелилась, всхлипнула и, не поднимая головы, невнятно сказала:

— Не знаю… наверно, умер…

— Как это — не знаете? — Степняк вошел в ординаторскую и плотно закрыл за собой дверь. — Как вы смеете отвечать: «Не знаю… наверно, умер»?! Вы дежурите по отделению?

Девушка резко вскочила. Лицо ее было в пятнах, нос покраснел и распух, губы дрожали.

— Ох, разве это имеет теперь значение?!

— А что же, по-вашему, имеет? Вы врач, вы отвечаете за целое отделение — за восемьдесят пять больных, и вы позволяете себе настолько распускаться…

— Но там же Лознякова!