Вам не понять – вы же офицер

– Здесь у забора вся техника списанная, отправки на разбраковку дожидается, – продолжает Латышев. – Вот позавчера, в Светлое Христово Воскресение, поутру пошла одна жертва атеистического воспитания – мой бойчишка «дедушка» Негрецов – к этой сдувной машине, чтобы скрутить с нее какую-то гайку для закрепленной за ним подметальной машины. Подходит – и видит, что из снега под ногами меховой воротник торчит. К меховине у нас отношение трепетное. Мех спросом повышенным пользуется, и тырят его повсеместно, кто ни попадя у всех подряд. А тут, представляете, мех под ногами валяется. Негрецов его потянул вверх, а вслед за воротником из снега голова проломленная вылезла. Боец, даром, что уже дед, даже можно сказать, «гражданин Советского Союза», но с перепугу едва не обгадился! Прибежал на КТП, кричит: «Там! Там! Товарищ капитан! Парнеев там!». Я-то про Парнеева и думать уже позабыл с ноября. А тут на Святую Пасху бес этот ростовский обнаружился.

Мы внимательно слушаем. Капитан с энтузиазмом рассказывает дальше.

– Я к забору прошелся, убедился, что действительно он, и даже лежит чертяка не по-русски – головой, понимаешь, на восток, ногами на запад, а мордой вниз. Руки вдоль туловища вытянул. Мертвый-мертвехонький, а куртка техническая меховая на нем-то новенькая!.. В роте у меня таких не должно было быть в ноябре, так как новобранцам и тем, кто из ШМАСа приходит, у нас новое техническое обмундирование не сразу после прибытия выдают, а когда дембеля уедут, чтобы они у молодых ничего не отняли. И вот еще что! – спохватывается Латышев. – На Парнееве я шапки не увидел. А шапка у него была заметная. Он, хотя и оторва, но пижоном не был и так, как остальные дембеля, головной убор подбирать не стремился – чтобы шапка лишь на маковке сидела, а из-под нее чуб торчал. Наоборот! Носил самую большую в роте, натягивал ее так глубоко, что уши под ней прятались почти полностью – от морозов их берёг. Но клапана при этом у шапки никогда не отворачивал. Я такую манеру только в пехоте видел.

Мы с Уточкиным ротного слушаем, не перебиваем. Он и продолжает:

– Как осмотрелся, так Негрецову и говорю: мол, ты тут постой, не ори и никого к трупу не подпускай метра на три хотя бы. А сам рванул к телефону и давай звонить Мокрову. Тот в дивизию доложил. Из дивизии в милицию позвонили. В итоге через полчаса была тут полна ж^*па огурцов во главе с начальником милиции и начштаба дивизии полковником Собакиным. Я им понятых выделил из солдат последнего призыва, которые про Парнеева разве что какие гарнизонные сплетни слышали. Сам ходил неподалеку, пока они измеряли, фотографировали. Санитарную машину с носилками подогнали. Доктор наш, старлей медслужбы Поросевич, Парнеева погрузил. Вот тут и ваш, в красной фуражке, мордатый такой, нарисовался. Поговорил о чем-то с ментами, к трупу подошел, закурил, – видимо, чтоб не воняло, – и смело так своими ручками перевернул его на носилках со спины на грудь и обратно. Я бы так не смог – труп уж не меньше пяти пудов в обмундировании тянул. Здоров был покойник. Менты со слов вашего офицера записали что-то…

Латышев остановился, что-то припоминая.

– А дальше что? – спрашивает Уточкин.

– Ну что? Труп увезли, менты измерять всё вокруг и записывать продолжали. Возле них полковник Собакин крутился-крутился, крутился-крутился, носом всё шмыгал и шмыгал, да и говорит: «Как это так? Труп увезли, а мертвечиной пахнет, хотя труп всю зиму в сугробе, как в морозилке, провалялся и пахнуть не может! Ну-ка, – говорит, – принюхайтесь все повнимательнее! Может тут где-нибудь еще один труп лежит?» Все по его команде, даже я, грешный, носы кто задрал, а кто к земле опустил, и давай принюхиваться. Я так ничего и не учуял, а Собакин всё нюхать продолжал. Я работы в парке остановил и весь свой личный состав построил, пересчитал и отправил в казарму, чтобы меньше потом сплетен и пересудов было о том, кто да что видел, да чтобы над Собакиным не ржали. Уж больно он забавно носом водил вокруг бочки! То с наветренной стороны подойдет, то с подветренной. Ваш, да менты тоже смотрят на Собакина и смехом давятся. А он все же унюхал! Полез на этот бочонок для гербицидов и орет мне: «Капитан! Неси какой-нибудь крючок и фонарик – тут сильнее пахнет. Сюда, наверное, второй труп засунули. Будем светить и шарить. Сварщиков вызывай – бочонок резать будем!» Резать, однако, не пришлось – я со света зажмурился, чтобы в темном бочонке видно было, внутри присмотрелся, а там лежит себе одеяло – обычное солдатское, темно-синее с серыми полосками. У меня в роте до недавнего времени такие были.

Латышев переводит дыхание, как будто вновь мертвечину понюхал. Мы вопросительно смотрим на него.