Ван Гог. Письма

Находясь под впечатлением грозы, я сегодня вечером, во время чтения Библии, сделал

описание кораблекрушения.

Я усиленно читаю «Хижину дяди Тома». Как много еще рабства на свете! И в этой

поразительной, чудесной книге этот насущный вопрос рассматривается с такой мудростью,

любовью и пылкой заботой о подлинном благоденствии несчастных и угнетенных, что к роману

невольно возвращаешься и каждый раз находишь в нем нечто новое.

Я не знаю лучшего определения для слова искусство, чем «L'art c'est l'homme ajoute a la

nature». 1 Природа – это реальность, истина, но в том значении, в том понимании, в том

характере, которые раскрывает в ней художник и которые он дает – qu'il degage, 2 вылущивает,

освещает.

1 «Искусство – это человек плюс природа» (франц).

2 Которые он высвобождает (франц.).

Картина Мауве, Мариса или Израэльса говорит больше и яснее, чем сама природа. То же

самое с книгами. В «Хижине дяди Тома», в частности, все вещи поданы художником в новом

свете; таким образом, в этом романе, хотя он уже начинает стареть, ибо написан много лет

назад, все вещи стали новыми. Книга так тонко продумана и прочувствована, так мастерски

сделана! Она написана с такой любовью, серьезностью, правдивостью! Она так скромна, проста

и в то же время так поистине возвышенна, благородна и утонченна!

131 Кем, 5 августа 1879

Я часто сижу иногда до поздней ночи и рисую, чтобы удержать воспоминания и

подкрепить мысли, невольно возникающие у меня при взгляде на вещи.

132 [15 октября 1879}

Ну, а теперь шутки в сторону. Я искренне убежден, что для наших отношений было бы

лучше, если бы обе стороны были более откровенны. Если бы я всерьез убедился, что я ни на

что не годен, что я неприятен или в тягость тебе или тем, кто остался дома, если бы я постоянно

чувствовал себя лишним или навязчивым по отношению к тебе, так что для меня лучше было

бы вообще не существовать, если бы я должен был думать о том, как убраться с вашего пути,

если бы я считал, что это действительно так, а не иначе,– тогда меня охватила бы тоска и мне

пришлось бы бороться с отчаянием.

Мне тягостна эта мысль, но еще тяжелее было бы думать, что из-за меня происходит

столько несогласий, раздоров и неприятностей и между нами и дома.

Будь это на самом деле так, я бы предпочел, чтобы мне не было суждено зажиться на

этом свете. Но когда меня по временам слишком сильно и долго гнетет такая мысль, у меня

одновременно с ней возникает и другая – а может быть, все это лишь долгий страшный сон;

может быть, со временем мы научимся видеть и понимать лучше? Разве, в конце концов, это не

правда? Почем знать, быть может, все пойдет не хуже, а лучше? Многим, без сомнения,

надежда на перемену к лучшему показалась бы теперь глупой и суеверной. Да, зимой иногда

бывает так холодно, что люди говорят: мороз слишком жесток, так что мне до того, вернется

лето или нет; зло сильнее добра. Но с нашего соизволения или без оного, морозы рано или

поздно прекращаются, в одно прекрасное утро ветер меняется и наступает оттепель. Сравнивая

такое явление природы, как погода, с нашим расположением духа и нашими обстоятельствами,

которые столь же непостоянны и переменчивы, как она, я поддерживаю в себе надежду, что все

может измениться к лучшему.

133 Июль 1880

Берусь за перо не очень охотно, так как давно уже тебе не писал, и по многим причинам.

Ты стал для меня в известной мере чужим, равно как и я для тебя, причем, может быть,

еще больше, чем ты думаешь; нам, вероятно, лучше не продолжать переписку. Возможно, я не

написал бы тебе даже теперь, если бы не был обязан, вынужден написать, если бы ты, да, ты

сам не вынудил меня к этому.

Я узнал в Эттене, что ты послал мне пятьдесят франков. Ну, что ж, я принял их –

конечно, нехотя, конечно, с довольно горьким чувством, но я – в тупике, все у меня

перепуталось, и другого выхода нет…

Я, как тебе, наверно, известно, возвратился в Боринаж. Отец уговаривал меня остаться

где-нибудь по соседству с Эттеном, но я сказал «нет» и думаю, что поступил правильно.

Невольно я стал для семьи личностью более или менее подозрительной, человеком, на которого

нельзя положиться; так как же я могу после этого быть хоть в чем-то кому-нибудь полезен?

Поэтому я склонен полагать, что полезнее всего, что самый лучший выход и самое

разумное для меня решение – уехать и держаться на приличном расстоянии, словно меня и не

существует…

Я – человек одержимый, способный и обреченный на более или менее безрассудные

поступки, в которых мне приходится потом более или менее горько раскаиваться. Мне часто

случается говорить или действовать чересчур поспешно там, где следовало бы набраться

терпения и выждать. Думаю, впрочем, что другие также не застрахованы от подобных

оплошностей.

Но раз это так, что же делать? Следует ли мне считать себя человеком опасным и пи на

что не способным? Не думаю. Надо просто попробовать любыми средствами извлечь из своих

страстей пользу. Назову, например, одну из них – у меня почти непреодолимая тяга к книгам, и

я испытываю постоянную потребность заниматься своим образованием, учиться, если хотите,