Ван Гог. Письма

подобно тому как я испытываю потребность в пище. Ты в состоянии это понять. Находясь в

другом окружении, в окружении картин и произведений искусства, я, как ты хорошо знаешь,

воспылал к ним неистовой, доходящей до исступления любовью. Не раскаиваюсь в этом и

сейчас. Вдали от родины я тоскую по ней именно потому, что она – страна картин.

Как ты, может быть, помнишь, я хорошо знал (а возможно, знаю и сейчас), что такое

Рембрандт, что такое Милле, Жюль Дюпре, Делакруа, Миллес или М. Марио. Пусть у меня

теперь больше нет этого окружения, однако существует нечто, называемое душой, и, говорят,

она никогда не умирает, вечно живет и вечно ищет, вечно, вечно и еще раз вечно. Так вот, я не

стал чахнуть с тоски по родине, а сказал себе: «Родина, отечество – повсюду». Я не впал в

отчаяние, а избрал своим уделом деятельную печаль, поскольку имел возможность действовать;

иными словами, я предпочел печаль, которая надеется, стремится, ищет, печали мрачной,

косной и безысходной. Я более или менее основательно изучил книги, которые были в моем

распоряжении – например, Библию и «Французскую революцию» Мишле; затем, прошлой

зимой, Шекспира, кое-что из В. Гюго и Диккенса, Бичер Стоу; и совсем недавно – Эсхила и

некоторых других менее классических авторов, мастеров великих, но «малых». Ты ведь хорошо

знаешь, кого причисляют к таким вот «малым» мастерам. Фабрициуса и Бида!

Однако тот, кто поглощен всем этим, иногда неприятно действует на других, считается

shocking 1 и, сам того не желая, в той или иной степени грешит против известных социальных

форм, обычаев и условностей.

1 Шокирующим (англ.).

А право, жаль, что это иногда истолковывается в дурную сторону! Тебе, например,

отлично известно, что я часто бываю одет небрежно; я признаю это и признаю, что это shocking.

Но пойми, что виноваты в этом безденежье и нужда, а также глубокая подавленность; впрочем,

небрежность костюма иногда очень полезна – она помогает уединиться, а это необходимо,

если ты хочешь сколько-нибудь серьезно заняться тем, что тебя увлекает.

Крайне необходимо, например, учиться медицине. Вряд ли найдется человек, который

не стремился бы хоть немножко познакомиться с ней или, на худой конец, хоть узнать, что она

такое; а вот я еще совсем ничего о ней не знаю. Но все это поглощает тебя, занимает и дает тебе

возможность мечтать, размышлять, думать. Вот уже скоро пять лет – точную цифру назвать не

сумею,– как я живу без места и скитаюсь где попало. Ты скажешь: «Начиная с такого-то

времени ты опустился, погас, ты ничего не сделал». Верно ли это? Да, правда, иногда я сам

зарабатывал себе на хлеб, иногда мне его из милости давали друзья; верно, я шил, как мог, с

грехом пополам, как придется; верно, я утратил доверие многих; верно, мои денежные дела

очень плачевны, а будущее не менее мрачно; верно, я мог бы проявить себя с лучшей стороны;

верно, именно для того, чтобы заработать на хлеб, я потерял много времени; верно, даже дела с

учением находятся у меня в довольно печальном и безнадежном состоянии; верно, мне

недостает больше, неизмеримо больше того, что я имею. Но разве все это значит, что я

опустился, что я ничего не делаю?

Ты, может быть, спросишь: «А почему ты не пошел тем путем, которым тебя вели –

путем университетского образования?» Отвечу одно – это стоит слишком дорого, и, кстати,

такая будущность не лучше того настоящего, к которому я пришел, следуя своим собственным

путем. Но на этом пути я должен двигаться вперед. Если я не буду ничего делать, не буду

учиться, не буду искать, – я погиб и горе мне!

Вот как я смотрю на вещи. Вперед, вперед – это главное.

«Но какова же твоя конечная цель?» – спросишь ты. Цель эта определится со временем,

вырисуется медленно, но верно: ведь набросок становится эскизом, а эскиз картиной лишь по

мере того, как начинаешь работать более серьезно, углубляя и уточняя свою вначале смутную

первоначальную мысль, неясную и мимолетную.

Знай, что со служителями Евангелия дело обстоит точно так же, как с художниками. И

здесь есть своя устарелая академическая школа, и здесь она часто омерзительно деспотична;

одним словом, и здесь царят безнадежность и уныние, и здесь есть люди, прикрывшиеся, как

броней или панцирем, предрассудками и условностями, люди, которые, возглавляя дело,

распоряжаются всеми местами и пускают в ход целую сеть интриг, чтобы поддержать своих

ставленников и отстранить обыкновенного человека.

Их бог, подобно богу шекспировского пьяницы Фальстафа, это «изнанка церкви», «the

inside of a church». Эти воистину евангелические субъекты по удивительному совпадению

обстоятельств (вероятно, они и сами удивились бы ему, будь они способны на человеческие

чувства) занимают по отношению к явлениям духовным ту же позицию, что и вышеназванный

пьяница; поэтому нечего надеяться, что их слепота сменится когда-нибудь ясновидением.

Такое положение вещей имеет свою дурную сторону для того, кто не согласен со всем

этим и от всей души, от всего сердца, со всем возмущением, на которое он способен, протестует

против этого. Что до меня, то я уважаю лишь академиков, которые непохожи на таких; но