Ван Гог. Письма

академики, достойные уважения, встречаются гораздо реже, чем может показаться на первый

взгляд. Одна из причин, почему я сейчас без места, почему я годами был без него, заключается

просто-напросто в том, что у меня другие взгляды, нежели у этих господ, которые

предоставляют места тем, кто думает так же, как они. Дело тут не просто в моей одежде, за

которую меня так часто лицемерно упрекали; уверяю тебя, вопрос гораздо более серьезен.

Зачем я пишу тебе обо всем этом? Не затем, чтобы жаловаться или оправдываться в том,

в чем я, вероятно, более или менее виноват, а просто для того, чтобы сказать тебе следующее.

Когда прошлым летом во время твоего приезда мы с тобой гуляли у заброшенной шахты

«Колдунья», ты напомнил мне, что было время, когда мы так же гуляли вдвоем у старого канала

и рейсвейкской мельницы. «И тогда, – сказал ты, – мы на многое смотрели одинаково; но,-

добавил ты, – с тех пор ты уже переменился, ты уже не тот».

Так вот, это не совсем так: изменилась лишь моя жизнь – тогда она была менее трудной

и будущее не казалось мне таким мрачным; что же касается моей внутренней сущности, моей

манеры видеть и мыслить, то они остались прежними; единственная перемена, если перемены

действительно произошли, состоит в том, что теперь я размышляю, верю и люблю глубже, чем

размышлял, верил и любил раньше.

Будет, однако, неверно, если ты на этом основании решишь, что теперь я, например,

менее восторженно отношусь к Рембрандту, Милле, Делакруа или к кому бы то ни было. Как

раз наоборот! Только, видишь ли, есть много вещей, в которые надо верить и которые надо

любить: в Шекспире есть нечто от Рембрандта, в Мишле – от Корреджо, в Викторе Гюго – от

Делакруа, а в Евангелии – нечто от Рембрандта или в Рембрандте от Евангелия, как тебе

больше нравится – это одно и то же при условии, что имеющий уши не пытается исказить

смысл того, что слышит, и делает поправку на масштаб сравнения, которое не имеет целью

принизить заслуги сравниваемых лиц. В Бэньяне есть нечто от Мариса или Милле, а в Бичер

Стоу – от Ари Шеффера.

Итак, если уж ты можешь извинить человека, поглощенного картинами, согласись, что

любовь к книгам так же священна, как любовь к Рембрандту; я даже думаю, что они дополняют

друг друга.

Я очень люблю мужской портрет Фабрициуса, который мы однажды, также

прогуливаясь вдвоем, долго рассматривали в Гарлемском музее. Так вот, я не меньше люблю и

Ричарда Картона из книги Диккенса о Париже и Лондоне 1793 г.; я мог бы назвать тебе и другие

удивительно захватывающие образы из других книг, в той или иной мере отличающихся

поразительным сходством между собой. И я думаю, что Кент в «Короле Лире» Шекспира – не

менее благородный и примечательный персонаж, чем любая фигура Томаса де Кейзера, хотя

предполагается, что Кент и король Лир жили много раньше. Но не будем вдаваться в

подробности. Господи, как прекрасен Шекспир! Кто еще так исполнен тайны, как он? Его слово

и манера его письма не уступают кисти, дрожащей от лихорадочного волнения. Однако читать

нужно учиться, как нужно учиться видеть и жить.

Итак, не думай, что я что-нибудь отвергаю – при всем моем неверии я в своем роде

верующий; я остался прежним, хоть изменился, и меня терзает одно: на что я был бы годен,

если бы не мог чему-нибудь служить и приносить какую-то пользу; как мог бы я тогда

постигать явления и углублять свои знания о них? Мысль об этом мучит меня постоянно; к тому

же я чувствую, что зажат в тисках нужды и лишен возможности принять участие в той или иной

работе, поскольку многое самое необходимое для меня недостижимо. По этим причинам

невольно поддаешься печали, чувствуешь пустоту там, где могли быть дружба, высокие и

серьезные привязанности, испытываешь страшное отчаяние, которое сводит на нет всю твою

нравственную силу. Тебе кажется, что судьба ставит неодолимую преграду твоему

инстинктивному стремлению любить и тебя охватывает отвращение ко всему. И вот тогда

говоришь себе: «Доколе же, господи!» Что поделаешь! То, что происходит внутри, поневоле

прорывается наружу. Человек несет в душе своей яркое пламя, но никто не хочет погреться

около него: прохожие замечают лишь дымок, уходящий через трубу, и проходят своей дорогой.

Так что же делать? Таить это пламя в душе, терпеливо и в то же время с таким

нетерпением ожидать того часа, когда кто-нибудь придет и сядет около твоего огня? Но захочет

ли пришелец остаться? Пусть тот, кто верит в бога, ожидает этого часа, который рано или

поздно наступит… Пишу тебе, не перечитывая, все, что приходит на ум. Я был бы очень рад,

если бы ты хоть в чем-то увидел во мне не только бездельника.

Видишь ли, бывают просто бездельники и бездельники, являющиеся

противоположностью первым.

Бывают бездельники по лени и слабости характера, по низости натуры; если хочешь,

можешь считать меня одним из них.

Есть и другие бездельники, бездельники поневоле, которые сгорают от жажды

действовать, но ничего не делают, потому что лишены возможности действовать, потому что

они как бы заключены в тюрьму, потому что у них нет того, без чего нельзя трудиться