Ван Гог. Письма

к спеху – сейчас у меня хватает работы; но мне очень нужно снова увидеть эти пейзажи,

потому что теперь я смотрю на вещи другими глазами, чем во времена, когда еще не рисовал.

136 Кем, 24 сентября 1880

То, что ты пишешь насчет Барбизона, – очень верно, и я скажу несколько слов, которые

докажут тебе, что у меня та же точка зрения. Я не бывал в Барбизоне, но это неважно – зато

прошлой зимой я посетил Курьер, Я предпринял путешествие пешком, главным образом в Па-

де-Кале – не к самому проливу, а по департаменту или провинции того же названия. Я

пустился в дорогу, надеясь, если будет возможно, найти там какую нибудь работу – я бы

согласился на любую. В общем предпринял это путешествие совершенно невольно: я и сам не

мог бы сказать – зачем. Но я сказал себе: «Ты должен посмотреть Курьер». В кармане у меня

было только десять франков, а так как для начала я сел в поезд, то вскоре исчерпал свои

ресурсы, и всю неделю, что я провел в дороге, мне приходилось туго.

И все-таки я видел Курьер и мастерскую Жюля Бретона, хоть и не зашел в нее. Внешний

вид этой мастерской меня немного разочаровал: это совершенно новое кирпичное здание, по-

методистски правильное, негостеприимное, холодное и неприятное. Склонен думать и даже

уверен, что, побывай я внутри мастерской, я не придал бы значения ее внешнему виду, но что

поделаешь – мне не удалось заглянуть в нее.

Я не решился назвать себя, чтобы получить туда доступ. Я искал в Курьере следы Жюля

Бретона или каких-нибудь других художников, но обнаружил лишь его портрет у одного

фотографа и еще, в темном углу старой церкви, копию с «Положения во гроб» Тициана, которая

в сумраке показалась мне очень красивой и мастерской по тону. Подлинная ли это работа

Бретона? Не знаю – подписи я не нашел.

Следов ныне здравствующих художников – никаких; там есть только кафе под

названием «Кафе искусств», тоже новенькое, кирпичное, неуютное, холодное и неприятное. Это

кафе украшено чем-то вроде фресок или стенной росписи, изображающей эпизоды из жизни

достославного рыцаря Дон Кихота. Фрески, между нами говоря, оказались довольно слабым

утешением: они весьма посредственны. Чьей они работы – не знаю.

И все же я видел ландшафт Курьера – стога, коричневая пашня или мергельная земля

почти кофейного цвета с беловатыми пятнами там, где выступает мергель, что для нас,

привыкших к черноватой почве, более или менее необычно.

Французское небо показалось мне значительно нежнее и прозрачнее, чем закопченное и

туманное небо Боринажа. Кроме того, я видел фермы и сараи, еще сохранившие – хвала и

благодарение господу! – свои замшелые соломенные крыши; видел я также стаи ворон,

ставшие знаменитыми после картин Добиньи и Милле. Впрочем, раньше всего следовало бы

упомянуть характерные и живописные фигуры различных рабочих – землекопов, дровосеков,

батраков на телегах и силуэт женщины в белом чепце. Даже там, в Курьере, есть угольные

разработки, иначе говоря, шахта. Я видел, как в вечерних сумерках поднималась на поверхность

дневная смена, но там не было работниц в мужских костюмах, как в Боринаже, – одни лишь

шахтеры с усталыми и несчастными лицами, черные от угольной пыли, в изорванной рабочей

одежде, один даже в старой солдатской шинели.

Хотя это путешествие совсем доконало меня – я вернулся падая от усталости, со

стертыми в кровь ногами и в довольно плачевном состоянии, – я ни о чем не жалею, потому

что видел много интересного; к тому же в суровых испытаниях нищеты учишься смотреть на

вещи совсем иными глазами. По дороге я кое-где зарабатывал кусок хлеба, выменивая его на

рисунки, которые были у меня в дорожном мешке. Но когда мои десять франков иссякли, мне

пришлось провести последние ночи под открытым небом: один раз – в брошенной телеге, к

утру совсем побелевшей от инея, – довольно скверное убежище; другой раз – на куче

хвороста; и в третий раз – это уже было немножко лучше – в початом стогу сена, где мне

удалось устроить себе несколько более комфортабельное убежище, хотя мелкий дождь не

слишком способствовал хорошему самочувствию.

И все-таки именно в этой крайней нищете я почувствовал, как возвращается ко мне

былая энергия, и сказал себе: «Что бы ни было, я еще поднимусь, я опять возьмусь за карандаш,

который бросил в минуту глубокого отчаяния, и снова начну рисовать!» С тех пор, как мне

кажется, все у меня изменилось: я вновь на верном пути, мой карандаш уже стал немножко

послушнее и с каждым днем становится все более и более послушным.

А раньше слишком долгая и слишком беспросветная нужда до такой степени угнетала

меня, что я был не в состоянии что-нибудь делать.

Во время этого путешествия я видел и другое – поселки ткачей.

Шахтеры и ткачи – это совсем особая порода людей, отличная от других рабочих и

ремесленников; я чувствую к ним большую симпатию и сочту себя счастливым, если когда-

нибудь сумею так нарисовать эти еще неизвестные или почти неизвестные типы, чтобы все

познакомились с ними.

Шахтер – это человек из пропасти, «de profundis», 1 ткач, напротив, мечтателен,

задумчив, похож чуть ли не на лунатика. Вот уже почти два года я живу среди них и в какой-то