Ван Гог. Письма

– очень хороши. Того же происхождения, видимо, и старое кресло, обитое пестрой тканью a la

Диаз или a la Монтичелли: коричневое, красное, розовое, белое, кремовое, черное, незабудковое

и бутылочно-зеленое. За окном, забранным решеткой, видно обнесенное стеной пшеничное

поле – пейзаж в духе ван Гойена, над которым по утрам во всем своем блеске восходит солнце.

Кроме того, поскольку здесь пустует более тридцати комнат, у меня есть еще одна

комната для работы.

Еда – так себе. Немножко, конечно, попахивает плесенью, как в каком-нибудь

заполненном тараканами парижском ресторанчике или дрянном пансионе. Так как несчастные

больные совершенно ничего не делают (нет даже книг, ничего решительно, чтобы занять их,

кроме кегельбана и шашек), им не остается ничего другого, как в определенные часы набивать

себе живот горохом, бобами, чечевицей, разной бакалеей и колониальными продуктами.

Так как переваривание этой пищи сопряжено с некоторыми трудностями, то они

поглощены весь день занятием столь же безопасным, сколь и дешевым.

Но, отбросив шутки в сторону, должен сказать, что я в значительной мере перестаю

бояться безумия, когда вижу вблизи тех, кто поражен им, тех, каким в один прекрасный день

легко могу стать я сам.

Раньше они внушали мне отвращение, и я приходил в отчаяние, вспоминая, какое

множество людей нашей профессии – Тройон, Маршал, Мерион, Юндт, М. Марис,

Монтичелли и целая куча других – кончили тем же. Я никак не мог себе представить, что и сам

когда-нибудь окажусь в таком же положении.

Так вот, теперь я думаю обо всем этом без страха, то есть считаю смерть от

сумасшествия не более страшной, чем смерть, например, от чахотки или сифилиса…

Хотя есть и такие больные, которые постоянно кричат и обычно бывают невменяемы,

здесь в то же время существует и подлинная дружба.

Они говорят: «Мы должны терпеть других, чтобы другие терпели нас». Высказывают

они и иные столь же здравые мысли, которым пытаются даже следовать на практике.

Все мы тут отлично понимаем друг друга. Я, например, умею иногда договориться даже

с одним пациентом, который на все отвечает нечленораздельными звуками: он ведь не боится

меня.

Если у кого-либо случается припадок, остальные ухаживают за ним и следят, чтобы он

не нанес себе повреждений.

То же относится к людям, впадающим в буйство: если затевается драка, старожилы

заведения тотчас разнимают дерущихся.

Правда, есть здесь и такие, болезнь которых протекает в более тяжелых формах, – они

либо нечистоплотны, либо опасны. Этих содержат в другом отделении.

Сейчас я дважды в неделю принимаю двухчасовые ванны, и желудок у меня работает

неизмеримо лучше, чем год назад. Следовательно, мне, насколько я понимаю, нужно одно –

продолжать лечение. Содержание мое здесь обходится дешевле, чем в любом другом месте, и к

тому же я могу работать – природа тут великолепная.

Надеюсь, что через год я буду лучше знать, что я могу и чего хочу. Тогда мало-помалу я

найду в себе силы начать все сызнова. Возвращаться в Париж или ехать куда-нибудь еще у меня

сейчас нет охоты. Мое место здесь. По-моему, те, кто пробыл здесь много лет, страдают

крайней апатией. Однако меня до известной степени спасает от такого состояния моя работа.

Помещение, где мы проводим дождливые дни, напоминает зал для пассажиров третьего

класса на какой-нибудь захолустной станции, тем более что здесь есть и почтенные

сумасшедшие, которые постоянно носят шляпу, очки, трость и дорожный плащ, вроде как на

морском курорте. Вот они-то и изображают пассажиров.

Вынужден просить тебя прислать мне еще немного красок и, главное, холст. Когда я

отошлю тебе четыре изображающих сад полотна, над которыми сейчас работаю, ты убедишься,

что здесь не так уж тоскливо – ведь наша жизнь проходит, в основном, в саду. Вчера

нарисовал довольно редкую и очень большую ночную бабочку. Ее называют «мертвая голова»,

и отличается она удивительно изысканной окраской: цвет у нее черный, серый,

переливающийся белый с карминными рефлексами, кое-где переходящими в оливково-

зеленые…

Ее пришлось умертвить, чтобы написать, я это очень обидно: насекомое было так

красиво! Я пришлю тебе этот рисунок, а заодно и несколько других, изображающих различные

растения…

И вот еще что радует меня: я замечаю, что другие во время приступов тоже слышат

звуки и странные голоса, как я, и вещи перед их глазами тоже меняются. А это умаляет страх,

который я почувствовал после первого приступа. Когда такое случается неожиданно, человека

неизбежно охватывает беспредельный ужас. Когда же знаешь, что это просто симптом болезни,

начинаешь воспринимать его спокойно, как и многое другое. Я неизменно возвращаюсь к этой

мысли всякий раз, когда сталкиваюсь с другими помешанными. Пароксизмы ужаса во время

приступов – вещь далеко не веселая. Большинство эпилептиков прокусывают и калечат себе

языки. Рей рассказывал мне, что знал больного, который, как я, отхватил себе ухо; один

здешний врач, который посетил меня вместе с директором убежища, также видел подобный

случай.

Мне думается, если знаешь, что с тобой такое, если понимаешь свое положение и