Ван Гог. Письма

они.
У Милле почти совсем нет цвета, а какой он, черт возьми, художник!
Помешательство в известном смысле благотворно – благодаря ему, возможно,
перестаешь быть исключением.
Не жалею о том, что в некоторой степени пытался разрешить вопросы теории цвета на
практике.
Каждый художник – всего лишь звено в единой цепи и может утешаться этим
независимо от того, находит он или нет то, что искал.
Я читал, что в Салоне очень хвалили какой-то совершенно зеленый интерьер с зеленой
женщиной, один портрет Матэ и «Сирену» Бенара. Пишут также об исключительном даровании
какого-то Цорна, хоть и не уточняют, в чем оно проявляется; ругают «Торжество Вакха»
Каролюса Дюрана. Однако я нахожу, что его «Дама с перчаткой», находящаяся в
Люксембургском музее, очень хороша. В конце концов, существуют ведь и легкомысленные
вещи, которые мне очень нравятся, например роман «Милый друг». А творчество Каролюса
несколько напоминает эту книгу. Таково уж наше время, равно как и эпоха Баденге 1. В том
художнике, который пишет, как видит, всегда что-то есть. Ах, если бы уметь писать фигуры
так, как Клод Моне пишет пейзажи! Вот чему надо учиться и вот что среди импрессионистов
умеет, по существу, лишь сам Моне.
1 Насмешливое прозвище Наполеона III.
В конце концов, Делакруа, Милле, многие скульпторы и даже Жюль Бретон сделали в
фигурной живописи гораздо больше, чем импрессионисты.
Надо быть справедливыми, дорогой брат. Поэтому, расставаясь с живописью, я говорю
тебе: не будем забывать теперь, когда мы уже слишком стары, чтобы числиться среди молодых,
что мы в свое время любили Милле, Бретона, Израэльса, Уистлера, Делакруа, Лейса.
И будь уверен, что я не мыслю себе будущего без них, да и не желаю такого будущего.
Общество таково, как оно есть, и мы, естественно, не можем требовать, чтобы оно
приспосабливалось к нашим личным вкусам…
Разумеется, призывая тебя не проходить мимо того хорошего, что существует за
пределами импрессионизма. я отнюдь не уговариваю тебя неумеренно восхищаться Салоном.
Но зачем забывать таких людей, как Журдан, недавно скончавшийся в Авиньоне, Антинья,
Фейен-Перрен, словом, всех, кого мы так хорошо знали, когда были помоложе? И зачем
умалчивать о тех, кто равнозначен им сегодня? Почему, например, не считать настоящими
колористами Добиньи, или Квоста, или Шаннена? Все эти оттенки в импрессионизме вовсе не
имеют того значения, какое им приписывают.
В кринолинах тоже была своя красота; следовательно, и они были хороши, хотя мода на
них, к счастью, оказалась кратковременной. Впрочем, кое для кого и нет.
Точно так же мы навсегда сохраним известное пристрастие к импрессионизму, но я
лично все больше возвращаюсь к тем взглядам, которых держался до приезда в Париж.
Теперь, когда ты женат, мы должны жить уже не для великих, но для малых идей. И
поверь, я нисколько об этом не жалею, а, напротив, испытываю глубокое облегчение.
У меня в комнате висят знаменитый мужской портрет – мандарин работы Моронобу
(большая гравюра на дереве из альбома Бинга), «Травинка» (из того же альбома), «Положение
во гроб» и «Добрый самаритянин» Делакруа, «Чтец» Мейссонье и два больших рисунка
тростниковым пером. Читаю сейчас «Сельского врача» Бальзака – очень хорошо. В книге есть
очаровательный образ женщины, не то чтобы сумасшедшей, но слишком восприимчивой. Я
пошлю тебе этот роман, когда прочту.
Здесь в лечебнице столько места, что хватило бы на мастерские для трех десятков
художников.
Я должен трезво смотреть на вещи. Безусловно, есть целая куча сумасшедших
художников: сама жизнь делает их, мягко выражаясь, несколько ненормальными. Хорошо,
конечно, если мне удастся снова уйти в работу, но тронутым я останусь уже навсегда. Если бы я
мог завербоваться на 5 лет, я оправился бы, поуспокоился и в большей степени стал хозяином
своих поступков.
Впрочем, мне все равно, что со мной будет.
Надеюсь, кое-какие полотна из той кучи их, которую я послал в Париж, тебе все же
понравятся. Если я останусь художником, то рано или поздно навещу столицу и найду время
как следует подправить многие старые холсты. Что поделывает Гоген? Я все еще не хочу ему
писать – жду, пока не стану совсем нормальным; но я часто думаю о нем и был бы рад узнать,
что дела у него идут относительно неплохо.
Если бы я не торопился так и у меня оставалась бы моя мастерская, я еще поработал бы
над посланными тебе полотнами. Сейчас их, естественно, нельзя подчищать – краски не
высохли.
СЕН-РЕМИ
МАЙ 1889-МАЙ 1890
Директор убежища для душевнобольных в Сен-Реми доктор Пейрон разрешил Винсенту
работать и даже предоставил ему отдельную комнату под мастерскую. Несмотря на
повторяющиеся время от времени припадки, Винсент продолжает напряженно работать,
видя в этом единственное средство спасения от своей болезни. Так возникает ряд пейзажей,
изображающих виды из окна мастерской и сад, а когда художнику разрешили под присмотром
покидать убежище, то и окрестности Сен-Реми. Но очень часто, вынужденный к тому
обстоятельствами, Винсент работает по гравюрам с Рембрандта, Милле, Делакруа, Домье и
Доре.
В январе 1890 г. в «Mercure de France» появилась первая рецензия на произведения Ван
Гога, написанная критиком Альбером Орье. 14 февраля 1890 г. с выставки «Группы двадцати»
в Брюсселе были проданы «Красные виноградники», созданные Винсентом в ноябре 1888 г. Это
был единственный случай продажи произведения художника при его жизни. В конце февраля во
время тяжелого приступа болезни Ван Гог пытается отравиться. В марте он участвует в
выставке «Независимых». В мае 1890 г. Пейрон разрешает Винсенту покинуть убежище. 16
мая Тео встречает его в Париже.
Несмотря на три тяжелейших припадка, которые на многие недели вывели Винсента
из строя, он написал за этот год более 150 картин и сделал более 100 рисунков и акварелей.
Это были: пейзажи (около 100), 38 свободных копий с произведений других мастеров, 10
портретов (среди них 4 автопортрета) и несколько натюрмортов.
591 note 91
Благодарю за письмо. Ты совершенно прав, утверждая, что г-н Салль вел себя по
отношению ко мне совершенно изумительно. Я бесконечно ему обязан.
Я думаю, что, приехав сюда, поступил правильно, главным образом потому, что, видя
реальность жизни различных сумасшедших и душевнобольных, я избавляюсь от смутного
страха, от боязни безумия. Мало-помалу я смогу приучить себя считать сумасшествие такой же
болезнью, как всякая другая. Кроме того, мне, на мой взгляд, пошла на пользу перемена
обстановки.
Насколько я мог понять, местный врач склонен считать случившееся со мной
эпилептическим припадком. Впрочем, в расспросы я не пускался.
Получил ли ты уже ящик с картинами? Очень беспокоюсь, не пострадали ли они в
дороге.
У меня в работе два новых сюжета, найденные здесь в саду, – фиолетовые ирисы и куст
сирени.
Мысль о том, что я должен трудиться, все сильнее овладевает мною, и я надеюсь, что
моя работоспособность вскоре полностью восстановится.
Беда лишь в том, что работа зачастую слишком уж захватывает меня, поэтому мне
кажется, что я навсегда останусь оторванным от жизни и не способным ни на что другое, кроме
своего ремесла.
Пишу кратко, потому что хочу ответить моей новой сестре, * чье письмо меня глубоко
тронуло. Не знаю только, насколько мне это удастся.
591 (оборот). См. письма к Полю Синьяку, Иоганне Ван Гог-Бонгер, Йозефу Якобу
Исааксону и Альберу Орье.
592 note 92
Ты пишешь, что Я. Г. Вейсенбрух показал на выставке две картины. А я-то думал, что он
умер. Значит, я ошибаюсь? Он, разумеется, крупный художник и в то же время порядочный,
великодушный человек.
Твое мнение о «Колыбельной» порадовало меня. Ты совершенно прав: люди из народа,
покупающие себе лубочные картинки и сентиментально внимающие шарманке, бессознательно
стоят на более верном пути и проявляют больше искренности, чем иные завсегдатаи бульваров,
торчащие в Салоне.
Подари в знак дружбы по экземпляру «Колыбельной» из тех, что не натянуты на
подрамники, Гогену, если он, конечно, согласится принять подарок, а также Бернару.
Если же Гоген хочет получить «Подсолнечники», то будет вполне справедливо
потребовать в обмен какую-нибудь из его вещей, которая нравится тебе не меньше, чем мое
полотно.
Гогену, когда он хорошенько рассмотрел мои «Подсолнечники», они тоже очень
понравились.
Прими также во внимание, что, если ты повесишь их, как показано на прилагаемом
рисунке – «Колыбельную» посредине, а «Подсолнечники» по сторонам, – у тебя получится
нечто вроде триптиха.
И тогда соседство желтых боковых створок придаст еще большую яркость желтым и
оранжевым тонам головы.
Вот тогда ты поймешь, что я писал тебе о своем замысле создать декорацию, скажем,
для корабельного кубрика. Если формат картины увеличивается, обобщенность фактуры
становится вполне оправданной. Рамка центрального полотна должна быть красной, а оба
«Подсолнечника» следует обрамить багетом.
Как видишь, рамка из простых планок выглядит вполне прилично и к тому же стоит
очень недорого. Может быть, целесообразно обрамить таким же способом красный и зеленый
«Виноградники», «Сеятеля», «Борозды» и «Спальню».
Вот новое полотно размером в 30 и опять-таки банальное, как дешевый лубок. Оно
изображает зеленый уголок – извечное гнездышко влюбленных.
Толстые стволы деревьев увиты плющом, земля покрыта плющом и барвинками, в
прохладной тени – каменная скамья и куст бледных роз. На переднем плане цветы с белыми
чашечками. Все в целом – зеленое, фиолетовое и розовое.
Дело за малым, за тем, что, к сожалению, отсутствует в лубочных картинках и мелодиях
шарманки, – надо придать всему этому стиль.
С тех пор как я прибыл сюда, мне хватало для работы запущенного сада с большими
соснами, под которыми растет высокая, плохо подстриженная трава вперемешку с различными
сорняками, и я еще не выходил за ворота. Тем не менее места в Сен-Реми очень красивые, и
рано или поздно я начну совершать прогулки.
Но, разумеется, пока я остаюсь в убежище, врачу легче следить за моим состоянием, и
он, смею думать, меньше опасается, не зря ли мне разрешили заниматься живописью.
Уверяю тебя, мне здесь неплохо, и я пока что не вижу оснований переезжать в какую-
нибудь другую лечебницу в Париже или его окрестностях. У меня маленькая комнатка,
оклеенная серо-зелеными обоями, с двумя занавесями аквамаринового цвета с набивным
рисунком – очень бледные розы, оживленные кроваво-красными полосками.
Эти занавеси – наверно, дар какого-нибудь несчастного богатого покойного пациента