Ван Гог. Письма

сейчас, когда стоит такая хорошая погода.
Итак, до встречи.
Ваш Винсент
566 (оборот) note 134
Дорогой друг Гоген,
Только что вышел из лечебницы и пользуюсь случаем, чтобы написать Вам несколько
слов, продиктованных самой искренней и глубокой дружбой.
В лечебнице я постоянно думал о Вас – даже когда у меня был жар и я чувствовал
довольно большую слабость.
Скажите, мой друг, так ли необходимо было Тео приезжать сюда?
Во всяком случае, рассейте, пожалуйста, все его опасения и не сомневайтесь сами, что в
этом лучшем из миров все всегда устраивается к лучшему.
Прошу Вас, передайте мои наилучшие пожелания милому Шуффенекеру и повремените
ругать наш бедный желтый домишко, прежде чем мы оба не обдумаем все как следует;
кланяйтесь также всем художникам, которых я знавал в Париже…
Рулен был исключительно добр ко мне: это он набрался смелости и выволок меня из
лечебницы, когда остальные еще не были уверены в моем выздоровлении.
643
Дружище Гоген,
Благодарю за новое Ваше письмо. Будьте уверены, дорогой друг, что с момента моего
возвращения на север я каждый день думаю о Вас. В Париже я пробыл всего три дня:
парижская сутолока и т. д. так плохо влияют на мою голову, что я счел за благо удрать в
деревню. Это и помешало мне немедленно присоединиться к Вам. Бесконечно рад, что Вам
нравится портрет арлезианки, сделанный точно по Вашему рисунку.
Я старательно и уважительно пытался соблюсти верность ему, взяв на себя, однако,
смелость с помощью красок интерпретировать сюжет на свой лад, но, конечно, в том же
трезвом духе и стиле, в каком выполнен названный выше рисунок.
Портрет представляет собой, так сказать, обобщенный тип арлезианской женщины;
такие обобщения – явление довольно редкое. Прошу Вас рассматривать мою картину как нашу
совместную работу и плод нашего многомесячного сотрудничества в Арле.
Мне эта картина стоила еще одного месяца болезни, но я, по крайней мере, знаю теперь,
что она – произведение, которое будет понято Вами, мною и некоторыми другими так, как мы
хотим, чтобы оно было понятно. Мой здешний друг доктор Гаше после некоторых колебаний
принял его и сказал: «Как трудно быть простым!» Так вот, я еще раз подчеркну значение этой
вещи, сделав с нее офорт, и на этом баста! Пусть кто хочет, тот ее и берет.
Обратили ли вы в Арле внимание на оливы? Я недавно написал портрет д-ра Гаше с
печальным выражением лица, столь характерным для нашего времени. Все это, если хотите,
напоминает то, что Вы сказали о Вашем «Христе в Гефсиманском саду»: «Картине не суждено
быть понятой». Словом, как отлично подметил мой брат, в портрете я иду по Вашим стопам.
Я привез с собой из Сен-Реми последний мой тамошний набросок «Кипарис со
звездою»: ночное небо с тусклой луной, точнее, с тонким полумесяцем, еле выглядывающим из
густой отбрасываемой землей тени, и преувеличенно яркая, нежно-розовая и зеленая звезда в
ультрамариновом небе, где плывут облака. Внизу – дорога, окаймленная высокими желтыми
камышами, позади которых виднеются низкие голубые Малые Альпы, старый постоялый двор с
оранжевыми освещенными окнами и очень высокий, прямой, мрачный кипарис.
На дороге двое запоздалых прохожих и желтая повозка, в которую впряжена белая
лошадь. Картина, в целом, очень романтична, и в ней чувствуется Прованс. Я, вероятно, сделаю
офорты как с нее, так и с других пейзажей и сюжетов, представляющих собой воспоминания о
Провансе, и буду счастлив подарить Вам один из них, как резюме того, что я изучал и чего
добивался. Мой брат пишет, что Лозе – тот, что издал литографии с работ Монтичелли, тоже
одобрил мой портрет арлезианки. Вы понимаете, что, попав в Париж, я немного растерялся и не
успел посмотреть Ваши картины. Но я надеюсь еще на несколько дней вернуться туда. Был
очень рад узнать из Вашего письма, что Вы опять уехали в Бретань вместе с де Хааном. Если
Вы разрешите, я, весьма вероятно, приеду, чтобы провести с Вами месяц и написать несколько
марин, но главным образом, чтобы снова повидать Вас и познакомиться с де Хааном. А затем
мы можем попытаться создать что-нибудь неторопливое, серьезное, такое, что мы, вероятно,
создали бы, если бы могли продолжать работать там, на юге.
Вот, кстати, идея, которой Вы, может быть, воспользуетесь. Я пытаюсь писать этюды
хлебов так (к сожалению, нарисовать не могу): одни лишь голубые и зеленые колосья – то еще
совсем зеленые, длинные, как ленты, и розовеющие в лучах солнца, то уже слегка желтеющие и
окаймленные пыльными бледно-розовыми цветами в тех случаях, когда стебель обвит снизу
розовым вьюнком.
И надо всем, на этом оживленном и в то же время умиротворенном фоне, я бы хотел
писать портреты. Таким образом различные зеленые тона равной силы сольются в единую
зеленую гамму, трепет которой будет наводить на мысль о тихом шуме хлебов, колеблемых
ветром. В смысле цвета это очень нелегко.
ПИСЬМА К ПОЛЮ СИНЬЯКУ, ИОГАННЕ ВАН ГОГ-БОНГЕР,
ЙОЗЕФУ ЯКОБУ ИСААКСОНУ И АЛЬБЕРУ ОРЬЕ
АПРЕЛЬ 1889-ФЕВРАЛЬ 1890
Этот последний раздел переписки Ван Гога включает письма художника к наиболее
интересным, после Тео, Раппарда, Бернара и Гогена, адресатам.
Поль Синьяк (1863-1935), французский художник-неоимпрессионист, стал другом Ван
Гога после первой же встречи, которая, как и в случае с Бернаром, имела место в лавочке
папаши Танги в начале 1887 г. Синьяк, по просьбе Тео Ван Гога, в конце марта 1889 г.
посещает Винсента в больнице в Арле, а после смерти художника принимает активное
участие в организации выставок его произведений в Париже и Брюсселе. Письмо Винсента
Синьяку датируется началом апреля 1889 г.
Альбер Орье (1865-1892) – французский критик модного тогда символистского
направления и автор опубликованной в январе 1890 г. в «Mercure de France» первой статьи, о
художнике, которая называлась «Одинокие. Винсент Ван Гог». Статья исключительно высоко
оценивала талант и работы Ван Гога, но давала неверную оценку его творчества в целом,
представляя Винсента публике как художника-символиста. Письмо Ван Гога было написано
Орье в феврале 1890 г., а в июле того же года, незадолго до смерти художника, состоялось и
их личное знакомство.
С Йозефом Якобом Исааксоном (1859 – после 1939), малоизвестным голландским
живописцем и другом Тео, Винсент не был знаком лично. Письмо к Исааксону, отправленное в
мае 1890 г., было продиктовано желанием Винсента удержать последнего от публикации
большой статьи о нем.
Жена Тео Ван Гога, Иоганна Ван Гог-Бонгер (1862– 1925), которую Винсент называет
в письмах «дорогой сестрой», была преданным другом обоих братьев. Похоронив через полгода
после смерти Винсента своего мужа, Ван Гог-Бонгер приняла на себя огромный труд по
сохранению и публикации эпистолярного и художественного наследия Винсента. Уже в 1914 г.
появилось первое из подготовленных ею изданий писем к Тео. Будучи отличным знатоком
английского языка, она осуществила также перевод большей части писем на этот язык.
Смерть застала ее за этой работой. Девизом ее жизни могли бы быть слова, написанные на
одном из венков, возложенных на ее могилу: «Верность, самоотверженность, любовь».
583-б
Дорогой друг Синьяк,
Благодарю за присланную Вами открытку. Мой брат до сих пор не ответил на Ваше
письмо, но, как мне думается, не по своей вине. Мне он тоже не пишет вот уже две недели.
Дело в том, что Тео в Голландии – он женится. Я отнюдь не собираюсь отрицать пользу брака,
особенно когда он уже заключен и человек спокойно начинает жить своим домом. Но в нашем
цивилизованном мире он сопряжен с такими похоронно-унылыми поздравлениями и
церемониями, на которых настаивают семьи жениха и невесты (не говорю уже о необходимости
посетить безотрадные, как аптека, учреждения, где восседают допотопные гражданские и
духовные власти), что тебе поневоле становится жаль беднягу, вынужденного запастись
необходимыми бумагами и отправиться в места, где его с жестокостью, превосходящей
свирепость самых кровожадных людоедов, поджаривают до женатого состояния на медленном
огне вышеназванных погребально-унылых церемоний.
Бесконечно обязан Вам за Ваше дружеское посещение, которое благотворно отразилось
на мне и значительно улучшило мое моральное состояние. Теперь я чувствую себя хорошо и
работаю либо в самой лечебнице, либо по соседству. Только что, например, принес с собой два
этюда сада.
Вот наспех сделанные с них наброски – на том, что побольше, изображены убогая
сельская местность, фермы, голубая линия Малых Альп, белое и голубое небо. На переднем
плане – камышовые изгороди и маленькие персиковые деревья в цвету. Сады, поля, деревья,
даже горы – все крошечных размеров, как па некоторых японских пейзажах; почти целиком в
зеленом с чуточкой лилового и серого тот же сад в дождливый день.
Рад был узнать, что Вы устроились, и очень хочу вскоре получить от Вас новую
весточку. Напишите, как подвигается работа, каков характер местности.
Голова моя пришла в нормальное состояние. О большем я пока что не мечтаю – лишь
бы не стало хуже. Это будет зависеть главным образом от соблюдения режима. После выхода из
лечебницы предполагаю задержаться здесь еще на несколько месяцев и даже снял квартиру из
двух маленьких комнат.
Иногда мне становится не по себе, особенно когда я думаю о том, что придется начинать
жизнь сначала: у меня ведь в душе слишком глубоко засело отчаяние.
Но все эти тревоги… Боже мой, да разве можно в теперешние времена жить без тревог?
Наилучшее утешение, если уж не единственное лекарство от них, – чья-нибудь искренняя
дружба, даже если она привязывает нас к жизни крепче, чем нам этого хочется в дни тяжелых
страданий.
591 (оборот) note 135
Дорогая сестра
Горячо благодарю за Ваше письмо, особенно потому, что в нем так много и так хорошо
сказано о моем брате. Я вижу, вы заметили, что он любит Париж, и это более или менее
удивляет Вас, так как Париж в целом Вы не любите и нравятся Вам в нем только цветы,
например глицинии, которые теперь, вероятно, уже зацвели.
Но разве, любя что-нибудь, мы не понимаем это лучше, чем не любя?
Париж представляется мне и брату чем-то вроде кладбища, где погибли уже многие
художники, с которыми мы прямо или косвенно были знакомы.
Конечно, Милле, которого Вы еще полюбите, и вместе с ним многие другие пытались
вырваться из Парижа. Но Эжена Делакруа, например, трудно представить себе как человека
иначе, чем парижанином.
Пишу это, чтобы – разумеется, со всеми оговорками – убедить Вас в возможности
жить в Париже настоящим домом, а не только снимать квартиру. К счастью для Вас, Ваш дом