Ван Гог. Письма

– это Вы сами…

Словом, если Вы склонны верить, сестра, что все к лучшему в этом лучшем из миров,

Вы рано или поздно, вероятно, поверите и в то, что Париж – лучший из городов этого мира.

А Вы заметили, что у старых парижских извозчичьих кляч такие же большие,

прекрасные и тоскливые глаза, какие бывают иногда у христиан?

Как бы ни было, мы не дикари, не крестьяне и, вероятно, просто должны любить эту

(так называемую) цивилизацию. Кроме того, утверждать или думать, что Париж плох, и в то же

время жить в нем – это ханжество.

Но, конечно, когда человек попадает в Париж впервые, ему, действительно, все кажется

там противоестественным, грязным и тоскливым.

Но если уж Вы, в конце концов, не любите Париж, значит, Вы не любите, прежде всего,

живопись и тех, кто прямо или косвенно занимается этим ремеслом, красота и полезность

которого весьма сомнительны.

Однако согласитесь, что люди больные и сумасшедшие тем не менее довольно часто

любят природу. Таковы художники. А ведь бывают и люди, которые любят всякое творение рук

человеческих и, следовательно, даже картины.

Здесь, правда, находится несколько очень тяжело больных, но страх и отвращение,

которые вселяло в меня раньше безумие, значительно ослабели. И хотя тут постоянно слышишь

ужасные крики и вой, напоминающие зверинец, обитатели убежища быстро знакомятся между

собой и помогают друг другу, когда у одного из них начинается приступ. Когда я работаю в

саду, все больные выходят посмотреть, что я делаю, и, уверяю Вас, ведут себя деликатнее и

вежливее, чем добрые граждане Арля: они мне не мешают.

Вполне возможно, что я пробуду тут довольно долго. Никогда не испытывал я такого

покоя, как здесь и в арльской лечебнице. Наконец-то я смогу немного поработать!

Поблизости отсюда высятся небольшие серые и голубые горы, у подножия которых

растут сосны и тянутся зеленя.

Я буду почитать себя счастливцем, если мне удастся заработать себе на жизнь: меня

гнетет мысль, что ни один из моих многочисленных рисунков и ни одна из картин до сих пор не

проданы.

Не торопитесь объявлять это несправедливостью – я не уверен, что это так.

Еще раз благодарю за письмо. Счастлив знать, что мой брат возвращается теперь со

службы не в пустую квартиру.

614-a

Дорогой господин Исааксон,

По возвращении из Парижа я прочел продолжение Ваших статей об импрессионистах. Я

не собираюсь входить в обсуждение отдельных деталей разбираемого Вами вопроса, но, как

мне кажется, Вы добросовестно и базируясь на фактах пытаетесь разъяснить нашим с вами

соотечественникам истинное положение вещей. Возможно, что в Вашей следующей статье Вы

намерены упомянуть в нескольких словах и обо мне; поэтому, будучи твердо убежден в том, что

мне никогда не создать ничего значительного, я еще раз прошу Вас ограничиться в таком

случае буквально несколькими словами.

Хотя я верю в такую возможность, что следующим поколениям художников всегда

придется продолжать поиски в области современного колорита и современных чувств, поиски,

параллельные и равнозначные исканиям Делакруа и Пюви де Шаванна, не сомневаюсь также,

что отправной точкой таких поисков явится импрессионизм и что голландцы в будущем будут

также вовлечены в эту борьбу. Все это вполне вероятно, и с этой точки зрения Ваши статьи

вполне оправданы.

Но я отклонился от цели своего письма, в котором просто хочу сообщить Вам, что на

юге я пытался писать оливковые сады. Вам, возможно, известно о существовании картин,

разрабатывающих такой сюжет. Предполагаю, что их, вероятно, писали и Клод Моне, и Ренуар.

Однако, если откинуть работы этих последних, все остальное, хоть я его и не видел, вероятно,

не представляет собою чего-либо значительного.

Так вот, видимо, недалек тот день, когда художники примутся всячески изображать

оливы, подобно тому как раньше писали ивы и голландские ветлы, подобно тому как после

Добиньи и Сезара де Кока начали писать нормандские яблони. Благодаря небу и эффектам

освещения, олива может стать неисчерпаемым источником сюжетов. Я лично попробовал

воспроизвести некоторые эффекты, создаваемые контрастом между ее постепенно меняющей

окраску листвой и тонами неба. Порою, когда это дерево покрыто бледными цветами и вокруг

него роями вьются большие голубые мухи, порхают изумрудные бронзовки и скачут кузнечики,

оно кажется голубым. Затем, когда листва приобретает более яркие бронзовые тона, а небо

сверкает зелеными и оранжевыми полосами, или еще позднее, осенью, когда листья

приобретают слегка фиолетовую окраску, напоминающую спелую фигу, олива кажется явно

фиолетовой по контрасту с огромным белым солнцем в бледно-лимонном ореоле. Иногда же,

после ливня, когда небо становилось светло-оранжевым и розовым, оливы на моих глазах

восхитительно окрашивались в серебристо-серо-зеленые тона. А под деревьями виднелись

сборщицы плодов, такие же розовые, как небо.

Полотна, посвященные оливам, да несколько этюдов цветов – вот и все, что я сделал

после того, как мы в последний раз обменялись письмами. Этюды цветов – это охапка роз на

зеленом фоне, а также большой букет фиолетовых ирисов на желтом или розовом фоне.