Ванечка и цветы чертополоха

«Такой оленёнок — лёгкая добыча волка. Спасти его могут только случай и длинные сильные ноги. Но тут уж оленёнок сам подставил шею волчьим зубам. Добрая, скромная, покладистая девочка — как это хорошо! Но как легко такую обидеть, как легко сломать. Родителям стоит об этом задуматься: не лучше ли отрастить добрым девчушкам острые зубки? Лучше уж пусть они будут крокодильчиками, чем беспомощными оленятами. Не всегда добродетель может защитить их. Нет в жизни ни добродетельного общества, ни справедливости, и блаженны те, кто верует».

Олеся болезненно сморщилась, брови поднялись на дыбы друг к другу, и между ними пролегла складка, словно препятствие, которое необходимо им преодолеть. Нижняя губа оттопырилась и подрагивала — вот сейчас заплачу, вот сейчас… Девушка стала почти некрасивой. Расстроенной, потрясённой, разорённой.

— Нет, этого не может быть, — обронила она слова, будто случайно. — Нет-нет… Нет.

Игорь Дмитриевич оторвался от заявления и поднял на дочь тревожные глаза.

— Олеся, что? — перевёл их с укоризной на следователя.

Палашов стойко выдержал его взгляд.

— Папочка, — пропищала Олеся с повисшим в голосе «вот сейчас, вот сейчас…», — это всё из-за меня, представляешь?

Но «папочка» пока не представлял. Его взгляд требовал разъяснений. Тут Олеся начала заикаться и всхлипывать.

— Он… он… он хотел, — она всхлипнула, — убить… убить его. Он… он следил за нами. Он всё… всё знал… видел. Мне не надо! Я не хочу! Мне этого не надо! Я просто… просто хотела быть с Тимофеем. Я не хочу, чтобы за меня умирали, из-за меня резали друг друга!

— Спокойно, — строго сказал Палашов, сразу отрезав начинающуюся у Олеси истерику. Он уверенным твёрдым голосом пояснил отцу роль его дочери в произошедшем преступлении.

— Ох, Олеся, Олеся, он, конечно, голь перекатная, но у него в преимуществе была молодость. Жизнь только начиналась, и неизвестно, где бы он оказался лет через двадцать, этот, как ты говоришь, тихий диковатый мальчик. — Игорь Дмитриевич, придя в себя и бросив заявление где-то на середине, гладил дочь по руке. — А Тимофей… мало того, что он оказался подонком, по которому тюрьма плачет, так и жизнь его давно пожевала, перемолола, кости переломала, да и выплюнула.

— Нет, папочка, нет. Есть у него впереди эти двадцать лет, и тридцать лет, и даже, может быть, сорок лет. Значит, и есть когда исправиться, опомниться и душу излечить.

«Блаженны те, кто верует, — повторил про себя Евгений Фёдорович. — А ведь если верить, что убийца берёт на себя грехи убиенного, то выходит, убивать невинных детей самое выгодное — грехов-то на них ещё нет».

Он вспомнил Милу и Марью Антоновну, больше всех пострадавших от содеянного Глуховым, и ему захотелось обнять их обеих. Двести километров — до одной, двадцать — до другой. В груди бестолково заныло. Выходит, и он пострадал от Глухова. И сколько ещё будет страдать — неизвестно. Один человек своей дуростью стольких людей сделал несчастными… И всё-таки какая-то заноза сидела в душе следователя, которая мешала ему ненавидеть и презирать Тимофея Захаровича. Не был он конченым человеком. Любил он Марью Антоновну долго и преданно, и через эту любовь должен был чувствовать сейчас невероятную боль, сожаление о своих деяниях, раскаяние. Палашову не хотелось, чтобы Глухова сломали, уничтожили на зоне. Он должен быть наказан, очень серьёзно наказан, но не растоптан, не втоптан в грязь. Сохранить ему нужно в себе человека ради Марьи Антоновны и Ванечки, и даже ради Олеси, перед которыми он был виноват.

Эта заноза и толкнула следователя на серьёзный разговор с Игорем Дмитриевичем. Только он и Олеся могли спасти Тимофея от полного уничтожения как человека. Только их великодушие и прощение.

— Олеся, мне нужно очень серьёзно поговорить с вашим отцом. Поэтому я прошу вас выйти и подождать нас за дверью. Если его решение будет положительным, мы пригласим и разъясним, о чём мы тут совещались.

Олеся безропотно встала с места и покинула кабинет.

— Признайтесь мне честно, Игорь Дмитрич, вам бы хотелось уничтожить Глухова?

Палашов буравил горемычного отца взглядом. Тот кивнул.

— На данную минуту что бы вам показалось исчерпывающим наказанием?

Отец Олеси молчал.

— В моих вопросах нет никакой провокации. Мне нет нужды вас на чём-то подлавливать. Я просто хочу понять, какая мера могла бы вас удовлетворить как человека, пережившего предательство, как обманутого отца. Ну, не знаю… Морду ему разбить, может быть? Я сейчас объясню, для чего я это спрашиваю. Если он пойдёт по сто тридцать четвёртой статье, на зоне его опустят, сделают отделённым. Вы понимаете, что это значит?

— Догадываюсь.

— Постоянное психологическое давление, унижение. Надругаются над телом и душой. Это в общих чертах. Уничтожат, как личность. Смешают с дерьмом. Такая расплата его ждёт за вашу дочь. В обвинительном заключении мне придётся указать эту статью. Если суд приговорит его по ней, зэки сделают так, чтобы кончить его как человека. Я хочу, чтобы вы понимали, к чему мы его приведём, к какому реальному наказанию.

— А есть какой-то выбор?