Ванечка и цветы чертополоха

Голос его зазвучал грубовато, походка развязанная. Таким способом он пытался снова стать следователем. Ему хотелось ругаться непристойными словами, плеваться, оказаться в тюрьме, в казарме, рядом с мужиками, рядом с каким-нибудь матёрым преступником, которому хочется треснуть по зубам, а не рядом с благородной девицей, с которой надо играть первосортного кавалера. Сейчас, когда она аккуратно, методично и элегантно украшала каждый лист вензелями на простую и даже смешную фамилию Кирюшина, ему хотелось её унизить, представить падшей девкой и обращаться с ней грубо, как ему вздумается, причинить ей боль. Отчего всё это, ведь он никогда не был груб даже с продажными девками? Наоборот, он был с ними подчёркнуто вежлив и тактичен, стараясь внушить им свою манеру, облагородить их. Неужели ему до того необходимо владеть и повелевать ею, что он готов сделать из ангела падшую женщину? Безумие какое-то! Может быть, ему просто хотелось вернуть жизни привычный баланс: слишком хорошее надо замарать, слишком плохое — возвысить, чтобы получилось нечто среднее, что и походит больше всего на жизнь? С другими людьми он так часто старался привнести в мир доброе и возвышенное, что, столкнувшись с совершенством в его понимании, у него возникла потребность это совершенство опустить. Мила никак не вписывалась в его жизнь, путала его, пугала его чувствами, которые в нём пробуждала: то похоть, то желание преклоняться перед ней. Он — следователь среднего звена, которому некогда ухаживать, некогда романтизировать свою жизнь, ведь он постоянно разгребает и хлебает грязь человечества. Она — родник, живой источник, в котором просто намутила какая-то сволочь. Хлебнув чистой воды вместо привычной грязи, он, видимо, ошалел, во всём его существе произошёл сбой. Он не знал, как ему реагировать на всё то безобразие, которое творилось у него в душе, которое рождалось в нём в присутствии чудесной девчонки под простоватой фамилией Кирюшина.

Когда она закончила, он буквально из-под рук вырвал у неё листы и быстро ушагал в комнату, шумно захлопнув дверь. Откуда ей было знать, что следователь Палашов спасается от неё бегством, демонстрируя такое странное непрофессиональное поведение?

Она не видела, как он там бесился от самого себя, даже покушался на документы, которые отняли кучу времени. Его остановил тихий стук в дверь. Он представил, как она входит, обхватывает его воспалённую голову прохладными ладонями и, садясь на кровать, кладёт себе на колени лицом в живот и гладит её, а он блаженно успокаивается. Вместо этого из-за двери донеслось:

— Женя, я наверху, собираю вещи.

— Я слышал, — единственное, что он нашёлся сейчас ответить.

Он уселся за тумбочку, рассмотрел внимательно протокол, подписал сам каждый лист и в конце указал полное звание, должность и имя. Затем он убрал бумаги, приготовил чистые листы с ручкой, вложил их в папку, засунул удостоверение в задний карман и вышел с ними из комнаты. На столе стоял зелёный бокал со свежезаваренным чаем. Палашов осушил его залпом, оставив на дне причудливую картину из чайных водорослей. Папку он временно бросил на краю стола, а сам отправился наверх к Миле предупредить, что он уходит к Глуховым и вернётся уже ближе к ночи.

Мужчина взбежал по лестнице на второй этаж ровно так, как он хотел бы сделать в первый раз, но не сделал из-за того, что не знал ещё тогда Милы. Он, без всякого стука открывая дверь, уже с порога, не оценивая происходящего в комнате, говорил вместо приветствия:

— Прости меня, пожалуйста. Я вёл себя только что, как последняя свинья.

Мила поспешно скручивала полотно картины, чтобы запрятать его в тубус, но не успела закончить до того, как он бросил на картину цепкий взгляд. Он увидел на полотне изображение руки в часах, показавшихся ему знакомыми. Он машинально бросил взгляд на свои часы, которые показывали пять часов вечера. Да ведь это его часы изображены на картине!

— Стой, стой, стой! — он схватил девушку за запястье, чтобы остановить её.

— Больно! — жалобно взвизгнула она и опустила свёрток на стол. — Не рука, а пассатижи какие-то!

— О! Прости!

Он ослабил хватку и, едва держа руку, поднёс больное место ко рту. Он задумчиво прижался губами к запястью, глядя в её глаза, ставшие от обиды и боли почти круглыми. «Ну, вот ты и сделал грязное дело! — мелькнуло у него в голове. — Причинил ей боль! Не этого ли тебе так хотелось? Доволен? Нет? Опять не доволен? Какого чёрта тебе ещё надо?»

— Мила, я чувствую себя последней скотиной! — сказал он, медленно и нехотя отпуская её руку. — Врежь мне хорошенько! Растопчи меня и вытри об меня ноги! Плюнь мне в морду и навсегда забудь!

— Господи! — воскликнула она, отворачиваясь от него в омерзении. — Когда же закончится этот дурной сон? Зачем говорить весь этот бред?

— Этот бред творится у меня в голове!

— Чем я могу помочь? — спросила она срывающимся на плач голосом и открываясь ему навстречу всем существом.