Ванечка и цветы чертополоха

Не раздумывая, Палашов вошёл внутрь. Резко пахнуло животными. Привыкнув к темноте, он вспомнил, что сюда проведено электричество. Тут же, слева на стене, нашёлся выключатель, хороший, новый, современный — ещё один бал в пользу хозяина. Когда включил свет, сразу заметил след от воткнутого в стену ножа, довольно глубокий. Сарай был поделён на две части: слева большой сеновал (на нём явно и кувыркались, и сено из него для коровы вытаскивали), справа, в дальнем углу, огороженное столбами и слегами стойло для коровы, а в ближнем углу небольшой пустующий загон для овец. Между стойлом и загоном раньше теснился ещё закуток, скорее всего для поросят. Теперь там — свободное место, до бёдер по высоте забросанное подстилкой из сена. Корова приметно оттуда иногда сенцо подворовывала. Этой подстилкой, очевидно, и воспользовались Леонов и Белова. Из-за клочков сена, обронённых то тут, то там, не сразу обращал на себя внимание земляной пол. Немного левее этого места был вход в стойло. С двух сторон столбы со следователя высотой, на уровне талии и чуть ниже, параллельно на каждом столбе торчат здоровенные скобы, в которые загоняют широкие доски, чтобы корова не отправилась в самоволку. Доски эти стояли тут же, прислонённые к загородке. По левую руку от входа стояло ведро с разрезанными замоченными водой яблоками — вечернее угощение для местной постоялицы.

Под столбом был небольшой клочок сена, но явно лежавший здесь не специально: его просто обронили, когда переносили на вилах. На него, по всей вероятности, и упали Ваня с Милой, когда столкнулись лбами и почувствовали влечение. Палашов присел на корточки перед этим клочком, присмотрелся к нему внимательно, но, ничего особенного не увидев, взял маленький пучок в руку, поднёс к лицу и понюхал. Постороннего запаха было уже не разобрать.

Вопреки ожиданиям, глядя на это жалкое место, он ничего и не чувствовал больше, кроме жалости. Он предполагал, что воображение его разыграется, и он будет мучаться ревностью и злостью, но… нет. Только жалость и больше ничего. Скорее всего он не почувствовал бы и этого, если бы не знал, что девушке было мучительно больно, а парню неловко и стыдно. «Надеюсь, хоть целоваться им было приятно», — утешился Палашов. Он бросил сено назад и поднялся, продолжая осмотр.

Взгляд упёрся в сеновал, достаточно высокий, но ближе к краю довольно резко сходящий на нет. Там, возле стенки, затаился Ванька, когда сено впервые содрогалось под Тимофеем и Олесей. Палашов не понимал Себрова. Каково это и зачем — ходить за девчонкой, следить за ней, но не подходить и не разговаривать? «Она, наверное, понятия не имеет, что нравилась ему. Застенчивый он был, что ли? А, может, у него мания была такая — преследовать её? Дневник поможет разобраться или окончательно запутаться. Лежать тихонько в сене рядом, когда на твоих глазах творится такое с девушкой, которую ты якобы любишь?! Да даже если бы он просто вылез из сена и сказал им что-нибудь, а потом просто ушёл, он бы в любом случае расстроил планы Глухова. Неужели же он боялся по морде схлопотать? Что же он, трус, получается? Нет, не может быть. Он же собирался в мореходку. Наверное, он что-нибудь понял про Олесю в тот миг. Или про себя. Например, что розовый туман в голове не имеет никакого отношения к реальной девушке».

Он почесал затылок и посмотрел в дальний угол сеновала. Вот здесь, по всей вероятности, были Певунов с Женькой Ивановой. «Он жестокий, этот Денис? Со слов ребят я понял, что он больше всех Ваньку лупил. За то, что тот белая ворона? Ну, с этим красавцем мы ещё побеседуем». В серединке развлекались Лёшка Рысев и Дашка Журавлёва. «Что она в нём нашла? Из-за того она с ним, что он байки всякие там травит? Весёленькая парочка!» Возле двери тоже возвышалась куча сена, как между стойлом и загоном для овец, — ложе, на котором в очередной раз отдалась Олеся Тимофею, при всех, пусть и в темноте.