Ванечка и цветы чертополоха

Палашов положил на стол папку, а сам подошёл к рукомойнику и вымыл руки. Полотенце рядом с рукомойником было чистым и свежим и приятно пахло. «Ну, она чистюля!» Он прошёл за стол, сел спиной к окну, лицом к двери и хозяйке. Она как раз поднесла ему стакан молока, который наполнила, пока он мыл руки.

— Не спешите, молоко утреннее, из холодильника.

— Да. Спасибо!

Мужчина обхватил стакан двумя руками и, держась за него, согревая молоко и охлаждая ладони, спросил:

— А что это за история с отъездом в город? Мне Марья Антоновна рассказывала, будто Тимофей женился и жил в городе.

Клавдия Семёновна села напротив.

— Да, было дело. Тима не любит это вспоминать. Ему было двадцать четыре. Он поехал с соседом, с Игорем Елоховым, в город на базар, кажется, купить себе что-то из одежды. Там, на базаре, встретил женщину, Светку Пухову. Она слово за слово, слово за слово… Ну, и охмурила парня. Ей было двадцать семь. Она тогда уже побывала замужем и была в разводе. Тимка от неё так с катушек съехал, что только своим чудом с ручкой думать мог. Она его на себе женила зачем-то и в город жить переманила. Видно, тоже не головой думала. В общем, женщиной она оказалась ненадёжной! Когда у неё первый пыл к Тимофею прошёл, через полгодика где-то она остыла, так она стала ложиться подо всё, что движется. Острых ощущений ей, что ли, хотелось? А, может, болезнь у неё такая? Ну, она девка видная была, пила только много, на неё мужик и пёр. А Тимка, он дурак, конечно, был молодой, но не до такой степени. Он замечать неладное начал, а потом проследил за ней и застукал с кем-то. А он парень горячий, сразу и навешал обоим, красоту подпортил. И обратно домой в деревню рванул тут же, в тот же день. Потом только разводиться ездил. Она молчала в тряпочку, что он её отколошматил, потому что сама ему изменяла направо и налево. А он ведь там, в городе, и на работу устроился и зажил. А потом бросил всё! Обиделся он на всех баб после этого! Стал настороженно к ним относиться, без доверия. Ну, может, переспит с кем и всё, и больше никакой близости. К сердцу не подпускает их. Потом начал молодёжью тут помыкать со скуки и тоски. А выпивать его ещё стерва та научила! А он ведь всегда прямой был и не боялся никого, мнения людского, слухов там разных. И не оправдывался ни перед кем, и прощения просить — не просил. Да и не за что! Он ведь всегда по совести поступал, как сердце прикажет. А народ наш не понимает, стеснений ждёт и ужимок. А Тимка ни перед кем пресмыкаться не хочет. Вот и начали его побаиваться да небылицы всякие плести. А он и нам с отцом объясняться да извиняться перед народом за его же, народа, сказки да россказни запретил. Вот такой он у нас: честный, работящий и обиженный, несчастливый!

— Скажите мне, пожалуйста, а отец его в детстве телесно наказывал?

— Конечно, но только по делу.

— Например?

— Однажды он ёжика утопил, лет восемь ему было. Отец это случайно увидел и выпорол его, чтобы он всякую Божью тварь уважал. Потом постарше чуть соседскому мальчишке глаз рогаткой не вышиб. За курение ему досталось, за пьянку. Мне надерзил, мальчишку маленького и слабого побил. Один раз бутылку с самогоном без спросу утащил. Отец его и драл за это. А он ведь терпел, не пищал, как иные, на жалость не давил.

— А вы что?

— Я его только маленького могла шлёпнуть ладошкой по мягкому месту, чтобы не лазил никуда. Я же любила его и люблю без меры. Знали бы вы, как он нам достался. Когда схватки начались, Захар повёз меня в больницу на лошади (у нас тогда лошадь была), в телеге. А роды оказались быстрыми, на полпути Захару самому пришлось роды принимать. Малыш синим родился, пуповиной обмотался. Захар еле его к жизни привёл. А у меня в это время кровотечение началось, и я чуть кровью не истекла. Чудом он нас живыми до больницы довёз. У нас и детей больше нет, как видите. Так что в Тиме Захарыче своём я души не чаю. И уверена совершенно, что убивать Ванечку Себрова он никогда не стал бы, что это случайно вышло.

— Да. — Палашов задумчиво помолчал. — Паинькой его не назовёшь. Тима Захарыч ваш берёт то, что хочет.

— Скорее то, что может взять из того, что хотел бы.

— Захар Платоныч — муж ваш?

— Да.

— Сейчас он подойдёт, продолжим наш разговор.

Палашов перестал обнимать стакан, а взял и опустошил его сразу. Затем протянул его хозяйке.

— Спасибо большое! Сто лет не пил молока, а тем более деревенского, натурального. Вкусное у вас молочко. И, вообще, мне у вас нравится! И в вашем доме, и в деревне!

Хозяйка тут же встала и ополоснула стакан под рукомойником. Потом вернулась к гостю, если можно так назвать следователя при исполнении.

— Знаете, о ком давайте поговорим? Расскажите мне об Олесе Елоховой. Что она за человечек?

— Разве это имеет отношение к делу?

— Самое непосредственное. Скоро вы в этом сами убедитесь.