«Ваня Коммунист»

— Заместо флага, значит, — зло цедит Миша Хлюпик.

— Увидели мы ту баржу и попрятались. А прошла баржа — белые мины начали ставить. Ну, как шары черные и рогатые... Ушли белые, а меня мужики здесь оставили. Чтобы предупредил, значит.

Искренне благодарили военморы рыбака. Даже обедом накормили, что по тому голодному времени было большой честью.

Маркин и командующий в это время совещались.

— Я вижу только один выход: немедленно начать траление, — сказал командующий.

— Значит, несколько суток торчать здесь?

— Что другое предложишь ты?

Горяч был Маркин. При матросах он старался сдерживаться, но тут выругался.

— И я ничего не могу придумать! Понимаешь? Ничегошеньки! Но нельзя давать белым передышку! Нельзя!

Командующий будто не слышал гневных слов Маркина, будто не заметил вспышки. Он сказал:

— Отдаю приказ о начале траления.

Маркин пулей вылетел из каюты командующего. Однако за порогом остановился, огляделся и взял себя в руки. На «Ваню Коммуниста» он вошел внешне спокойный. Только никому ни слова не сказал, а сразу поднялся на мостик.

Вот она, Кама. Широка... Пока протралят — не меньше трех дней будет потеряно... А что делать? Нужно искать! Нельзя давать белым время. Для

них даже один день—не просто день. День —множество загубленных жизней, украденные у народа хлеб, железо, уголь; день — новые ряды колючей проволоки, которую военморам придется рвать своей грудью. Да еще под проливным пулеметным огнем.

Стоять здесь — преступление!

«Ваня Коммунист» пришвартовался у берега. Ефим Гвоздь уже успел сбегать в лес и теперь возвращается с грибами. Они у него в бескозырке, в руках и даже за фланелевкой.

— Товарищ Маркин,—как всегда, орет Ефим.— Пока траление идет, дозвольте до одной хатки слетать? Она за этим лесочком притулилась. Хатка ничего: сама каменная и в два этажа. Может, штаб какой располагался?

Не об этом сейчас мысли Маркина, Ефим мешает сосредоточиться, и он говорит, чтобы отвязаться:

— Иди.

— Вишневского прихватить можно?

Закинув винтовки на спину, шагают по накатанной дороге Всеволод Вишневский, Ефим Гвоздь и Василий Никитин. Беспечными стайками перелетают от дерева к дереву щебечущие чечетки, на репейнике посвистывают щеглы, а Вишневский спрашивает:

— До хатки не больше десяти верст?

— Версты четыре наскребется, — отвечает Ефим.

Вопрос не праздный. Дело в том, что у Вишневского есть удостоверение за подписью Маркина. В нем говорится, что пулеметчик Всеволод Вишневский служит в Красной флотилии на канонерской лодке «Ваня Коммунист». Но действительноудостоверение лишь в том случае, если указанный человек отошел от своего корабля не больше чем на десять верст.

Почему десять?

Всей командой решили, что на большее расстояние незачем удаляться от корабля, кроме как по особому заданию революции. А будет особое задание— выдадут и особый мандат.

И опять молчали, каждый занятый своими мыслями. Шли хмурые, будто злые друг на друга.

Василий, как только корабли вошли в Каму, посерьезнел, даже осунулся. И раньше, стоя на вахте или отдыхая в кубрике, он частенько вспоминал родную Карнауховку, тосковал о семье. А теперь, когда по реке плыли обезображенные пытками трупы, его одолела тревога. Живы ли?

Скорей бы добраться до Перми! Оттуда до Карнауховки — рукой подать!

Но долог и тяжел будет этот путь: вот уже натолкнулись на первую преграду — минное поле. Почти у самого устья Камы натолкнулись. А сколько еще верст до Перми? Успеют ли до ледостава?

Всеволод Вишневский в мыслях — заново штурмовал Казань. Он снова бежал в цепи атакующих, снова слышал посвист пуль, его опять опаляли разрывы вражеских снарядов. Перед его глазами стоял Леша Бугров. Низкорослый и до того стеснительный, что братва прозвала его Барышней.

А теперь военмор Бугров виделся Вишневскому богатырем, который способен на былинные подвиги. Сейчас Леша, как это и было десятого сентября, поднимал в атаку моряков, прижатых к мостовой свинцовым бураном. Он бежал во весь рост. Полы его бушлата казались крыльями.

Потом жаркое пламя опалило стену. Это Бугров, когда белые окружили его, взорвал гранатой их и себя.

Как лучше рассказать народу о всем виденном? Хватит ли сил донести до людей душевную красоту Бугрова и многих сотен других товарищей, могилы которых разбросаны по всей русской земле, освобожденной от врагов?

А Ефим мечтает о том, как хорошо было бы поймать в том доме какого-нибудь контрика. Обрадовался бы Маркин «языку»...

В доме, однако, никого не оказалось. Но в одной из комнат валялись пустые бутылки с замысловатыми этикетками, а в другой — открытый ящичек с сигарами и офицерский темляк от шашки.

Закурили. Дым ароматный, но какой-то чужой, тяжелый. Махорка привычнее!

Побывали на чердаке и в подвале. Потом начали тщательно осматривать комнаты. Всеволод и Ефим ходили хозяевами, а Василий робел, держался сзади, старался ступать осторожно, чтобы не поскользнуться на блестящем паркетном полу.

В жизни своей Василий не видал такого богатства. Куда ни глянь — шелк, бархат, позолота, тяжелая бронза, мягкие стулья на таких тонких и кривых ножках, что страшно садиться — обязательно стул рассыплется!