«Ваня Коммунист»

Потрескивает махорка в самокрутках. Нет усмешек на матросских лицах. Моряки не жили при барах, но много подобных историй слышали от своих дедов. А разве те господа, что при царе на лихачах раскатывались, лучше? Одна сатана! На своей шкуре испытали!

— Только случилась однажды беда с нашим барином. Поехал он куда-то, да в дороге у него возьми и сломайся карета. А за рощицей и усадьба барская просматривается. Барин и гонит туда казачка. Казачок — батька моего батьки, дед мой, значит. Беда расторопным мальчонкой был... Конечно, сбегал, вернулся и рапортует: «Так и так, ваше барское величие, будет подмога!» И подмога пришла, да не простая: во главе ее, как адмирал на флагмане, другой барин на рысачке притрусил. Слово за слово, и заелись бары промеж себя. С чего началось — не знаю, а врать, как некоторые,—

косой взгляд на Вишневского, — с детства не приучен... Ой, братцы, и была мне однажды трепка за вранье! — блаженно щурится Ефим.

— Ты про бар жми!—требуют моряки.

А Вишневский тихонько:

— Вот и плохо, что только однажды.

Ефим косится на него и продолжает:

— Не дашь, ихний барин нашему говорит, мне соответствующей платы — не прикажу чинить карету! Гвоздика малюсенького забить не дам! А наш барин тоже с норовом, тоже разошелся и кричит: «Я не нищий! Вот тебе мой кошелек, а в придачу бери и казачка! У меня сотни таких!»... Вот и попал мой дед в другие руки. А попал в другие руки, к другому барину — другие и фантазии выполняй. Новый барин как узнал, что мой дед Зевсом прозывается, вызвал попа и велел перекрестить в Евлампия. И с той поры в нашей семье вся ребятня только на эту самую букву «е» и шла: Егор, Ефим, Евдокия, Ефросинья и Катька... Потом, конечно, и по-другому называться можно стало, да привычка верх берет... А чтобы не забывали мы своего места, барин и велел нам по гроб жизни Гвоздями зваться. «За гвоздь я вас выменял, вот и вся цена ваша!» Так решил барин в издевку...

Лезет Ефим Гвоздь в карман за кисетом. Кто-то протягивает ему свой. Закуривают.

Плывет над Волгой рогатый месяц, и лежит на воде дрожащая светлая полоска. Дрожит от обиды и злости голос Макара Петровича Карпова, когда он цедит сквозь зубы:

— Поизмывались господа разные над нашим братом... Будя!

Растревожил матросов Ефим Гвоздь своим рассказом. Все заговорили о прошлой безрадостной жизни. Кого ни послушай — заводчик штрафами заел, купец обсчетами до сумы довел, пристав или офицер нещадно измордовал.

Но горше всех звучит голос Макара Петровича:

— У отца-то нас четырнадцать едоков. Земли — три десятины. Разве проживешь? Хлеб-то чистый, без коры, я впервой на царевой службе отведал.

Не. смеет Василий вмешаться в разговор, хотя и его жизнь нисколько не лучше. Отца забрали на войну в четырнадцатом году, а вскоре и казенное письмо пришло. В нем говорилось, что солдат Никитин Степан пал смертью храбрых за веру, царя и отечество. Василий стал старшим в семье. А шутка ли прокормить пять человек ребятни да мать, которая совсем зачахла и только кашляет да за грудь хватается?

А налоги-то подавай! Взял у лавочника мешок муки — два верни!

До этой зимы еще перебивались, а как забрали лошадь для армии, как подохла от бескормицы корова — хоть в петлю лезь.

Тут и заглянул вечерком Фрол Яковлевич. Богатющий мужик: даже сараи у него железом крыты. Покачал головой:

— Шел бы ты, Васька, в Пермь. Устроишься на денежное место и поправишь хозяйство. А я тут за твоей земелькой пригляжу, помогу засеять. Расчет божеский: половину урожая мне, остальное ваше.

Четыре года Василий вел хозяйство без отца. Знал «доброту» Фрола Яковлевича: много семей в деревне работало на богатого соседа. Да и о заработках в Перми был наслышан. Хаживали мужики туда, только ни один богатым не вернулся.

Все это знал Василий, но иного выхода не было, нужда схватила за горло. Поблагодарив Фрола Яковлевича за участие к сиротской доле, пошел в Пермь. Безрадостна была дорога: только на хлеб и подрабатывал. А в Перми в марте удалось наняться матросом на баржу. Обрадовался, думал подкопить деньжат за лето, да в Нижнем не уважил хозяина, не стал, как он велел, выть собакой на луну. Против хозяина пошел?! Швырнули несколько медяков, дали подзатыльник и катись подальше!

Все это рвется наружу, но тут из темноты выходит Маркин. Он уже давно пришел, выслушал многих, а теперь входит в круг, садится рядом с Ефимом и Всеволодом и говорит:

— Письмо от Владимира Ильича пришло.

Плотнее становится круг. И в тишине недоверчиво:

— Да ну?

— Пишет, что трудно сейчас Республике приходится, что нужно обязательно разгромить беляков. Я только одно место прочту...

Шуршит бумага в руках Маркина.

— «Сейчас вся судьба революции стоит на одной карте: быстрая победа над чехословаками на фронте Казань — Урал — Самара...»

— Сам Ленин написал? — спрашивает Василий.

Маркин кивнул и продолжает:

— Еще одно письмо есть. Только не нам писано. Слушай, братва, о чем Деникин Колчаку пишет: «Главное, не останавливаться на Волге, а бить дальше, на сердце большевизма, на Москву.

Я надеюсь встретиться с вами в Саратове...» Ясно, куда их превосходительства метят?