Вариации для темной струны

Сначала я видел утро, когда солнце, как лиловая лилия, поднялось над восточными крышами города, склонило свою чашечку в улицы и погасло. По опущенной шторе на зеленной лавке пани Катержины Коцоурковой — пророчицы Армии спасения с синим ковриком на мостовых пражских площадей и улиц — стекала вода. По фасаду гимназии сползал мокрый снег, он полз по темным торсам обнаженных старцев, а у ворот с поднятым воротником стоял географ; он держал в руках часы и улыбался. Директор бегал по нижнему этажу под Лаокооном, опутанным змеями, сизое бородатое лицо директора выглядело так, словно он собирался открыть рот, заговорить, сказать что-то нам всем, пока мы постепенно входили, но он только кусал бороду и продолжал бегать. Учитель чешского шел по четвертому этажу куда-то по направлению к уборным, он нес книжку и какую-то длинную кость с суставом на конце и кусок какого-то полотна — скорей всего; все это предназначалось для нас, для разбора «Свадебных рубашек», но он, по-видимому, нас не замечал. Патер Ансельм стоял возле окна в белом доминиканском стихаре и черной накидке, глядел на нас и курил сигарету. Еще никогда в жизни никто из нас не видел его в таком состоянии. Нам казалось, что он молится. У входа в класс нас перехватил пан учитель — наш классный наставник — и сказал: разве пан директор не сообщил вам, что вы должны разойтись по домам.

Перед домом было пусто и безлюдно, только еще больше снега, дождя и слякоти. На спущенной шторе зеленной лавки Катержины Коцоурковой теперь висело черное знамя и промокшее свадебное оповещение. Из подвала доносились удары, будто там Грон непрестанно во что-то бил. Двери нашей квартиры были распахнуты, и я прошел через них, как будто через стену, а потом я мог войти только в столовую, где все дрожало, тряслось и кричало радио: An die Bevölkerung, — кричало оно,— auf Befehl des Führers und obersten Befehlshabers der^ deutschen Wehrmacht…¹⁸ — взял в свои руки сего дня в Чешском государстве всю власть новый командующий третьей армии Бласковиц, генерал пехоты…

Потом я видел день. Но потому, что был туман и все время шел дождь и снег, я не мог разобраться, был полдень этого дня или какого-либо другого. На шторе зеленной лавки Катержины Коцоурковой уже не висело ни черного флага, ни свадебного оповещения, перед домом было пусто и безлюдно, но зато там остановились три автомобиля, первый из них был самый красивый — будто приехал сам король или генерал пехоты Бласковиц. Из машин вышли люди, должно быть, их было двенадцать, но никто их не приветствовал, отца не было дома, уже, наверное, день, два, четыре. Грон стоял в передней у дверей, как гигантская, мощная подстерегающая горилла, а мать сидела в столовой. Судя по шагам в первом этаже, шли к Гронам, где, наверное, была только его пани, а также по коридору к подвалу, по лестнице к нам наверх и еще выше, к чердаку, а потом Грон открыл им нашу квартиру.

Офицер вошел первым, за ним двое в гражданском и один в форме, на офицере было серое кожаное пальто, светлые перчатки он держал в руке, на плечах — переплетенные прутья серебра с золотым квадратиком, на ногах высокие черные начищенные сапоги; от него пахло резиной и туалетным мылом. Он вынужден был пройти в столовую. Там в черном платье с ниткой белых жемчугов на шее сидела мать, и мне казалось, что она ничего не замечает.

— Весьма сожалею, — поклонился он, держа фуражку и перчатки у пояса, — у меня приказ. Я желаю поступать деликатно. Никто не имеет права выйти из квартиры, пока мы не кончим. Где пан супруг, мадам?

Его не было. Не было, наверное, день, два, четыре, а мать не замечала.

— Кто этот пан? — показал он на Грона, и Грон схватил сигарету и одним поворотом зажигалки закурил.

— А это кто? — показал он на меня и улыбнулся.

Потом он повернулся к дверям бабушкиной комнаты, которые открылись, а потом на минуту оцепенел. Потом улыбнулся и спросил, кто эта женщина. Она стояла там выпрямившись, смертельно бледная, в зеленом халате и шляпе, а в руке держала хлыст… Потом офицер вернулся в переднюю, снял там пальто и повесил его на вешалку, фуражку он положил на столик, а сверху кинул перчатки, офицер легонько поправил воротник у шеи, подпрыгнул в своих начищенных сапогах и в сопровождении двух в штатском и одного в военной форме легким размеренным шагом вошел к отцу в кабинет.

Потом я видел себя и нас, как мы стоим в столовой, только мать в черном платье с ниткой жемчуга на шее сидела в кресле и ничего не замечала. Та, смертельно бледная, в халате, шляпе и с хлыстом в руках, стояла против зеркала, и, поэтому казалось, что их две. Грон курил и неподвижно глядел в соседнюю, бабушкину комнату, где в этот момент было пусто…

— На это, — воскликнула Руженка, вытаращив глаза, — на это они все же не имеют права. Что происходит? Я бы их сюда ни за что не пустила, — таращила она глаза на Грона.

— Но, барышня, — Грон выпятил челюсть и посмотрел на ее хлыст, — что я должен был делать? Я их испугался. Разве вы не видели, что у того, в форме, здесь череп? — спросил он и показал на рукав.