Варшава в 1794 году (сборник)

Она немного колебалась, обернулась тревожно – и шепнула мне:

– Идите же, если можете… сядьте где-нибудь на лавку в Саксонском саду… я приду, нужно поговорить с вами.

В эти минуты она исчезла из моих глаз, я ушёл. В голове у меня всё путалось, мать умерла, Юта была не замужем, – стало быть, могла избавиться от того назойливого конкурента, могла быть моей.

Я не смел верить своему счастью. Сердце моё билось, я шёл… Я счастливо избежал знакомых и навязчивых и, выбрав себе лавку в боковой аллеи, сел. Саксонский сад всегда, как и теперь, был полон. Главные улицы, кондитерская, беседки роились толпами, среди которых были слышны весёлый смех и выкрики. Мальчики продавали газеты с описанием отступления пруссаков, военные, гражданские, мещане рассказывали друг другу свои приключения и геройские деяния маленьких людей, которые завтра были обречены на забвение.

Задумчивый, я вслушивался в этот шум, когда шелест платья и вид чёрной фигуры с бледным личиком пробудили меня. Рядом со мной села Юта. Она долго отдыхала, прежде чем смогла говорить.

– Вы снова были ранены! В ту же руку! А нога?

– Это ничего, всё прошло, мне лучше, расскажите мне о себе.

– Что я вам скажу, – простонала она, – или, скорее, вы должны были догадаться… Мать умерла, в сознании. На смертном одре требовала от меня слова, что пойду за того, кого она мне выбрала… благословила нас, коленопреклонённых у её ложа, за час до смерти. Вы всё знаете… Она позвала свидетелей, велела обменяться кольцами – я свободна и связана. Как только сниму траур… надену кандалы.

Она начала тихо плакать.

– Это моё предназначение…

Из счастья, о котором я мечтал, я упал в пропасть, не мог вымолвить ни слова – что же мне было поведать? Страдать от безысходности или склонять к клятвопреступлению? Юта заметила это моё состояние и подала мне руку с какой-то вдруг найденной в себе отвагой.

– Нужно иметь мужество, когда, кроме него, иного спасения нет. Жизнь коротка, пусть честной братской привязанности нам будет достаточно. Этого нам ни люди, ни Бог запретить не могут.

– Бог, – сказал я, – это правда, но люди, что Его не знают, что в неё не верят, запретят нам или очернят. Значит, нужно расстаться.

– Могла ли я поступить иначе! – воскликнула она. – Отравить последний час бедной матери. Её ребёнком я была раньше, прежде чем… моё сердце было тронуто… прежде чем – сегодня могу это поведать, – чем вас полюбила. Любовь есть вещью святой. Жестокой и эгоистичной быть не может, я стала бы дикой… Кто запретит думать друг о друге, судьба, может, позволит увидеть вас ещё.

Помолчав немного, она начала живо и горячо:

– О! Вы знаете, я должна была заранее обдумать всю свою будущность. Этот человек меня любит, но он никогда не изменится, не будет кем-нибудь иным, как есть, я могу многое забыть, даже должна, и спустя годы, может, спустя много лет, стану такой, как он… чтобы быть ему равной. Займусь тем, при чём ум не нужен, книжки в печь брошу, кроме благочестивых, буду женой ремесленника… забуду… всё забуду…

– И обо мне… – шепнул я.

– Нет, – сказала она, – не забуду о вас, только как можно меньше буду думать, потому что я убеждена… это смешно, что мысль пробуждает родственную другую, что тоска на сто миль вызывает тоску… что, думая о вас, я заставила бы вас думать обо мне, а вам это не нужно.

Она хотела встать, я задержал её.

Не могу, не умею, не годится вам описывать наш разговор. Есть слова, которые, остывшие, выдаются смешными, как остывшая еда становится невкусной – полагаю, что этот наш прерывистый вечерний разговор на лавке в Саксонском саду, если бы я его вспомнил, если бы повторил, стал бы для вас ужасным, детским, странным, непонятным…

Мы встали и несколько раз прощались, она задерживала или я, и мы снова садились; и сделалось темно, когда, наконец, она подала мне руку, не желая, чтобы я её провожал, но сама требуя пройтись со мной до домика Карася.

В этом последнем часе жизни мы поведали друг другу больше, чем за весь этот год. Исповедуясь друг перед другом, нам было спешно, мы как бы предчувствовали, что больше никогда не увидимся. Юта потребовала от меня, чтобы я её не искал.

– Давай оставим будущее судьбе, не будем сами ничего делать, – проговорила она, – сдадимся предназначению – пусть оно решает.

В этих словах была ещё тень надежды, я схватил её руку и целовал её, не в состоянии оторвать уст, она слегка приложила холодные губы к моему лбу и убежала.

Несомненно, от ослабления и прогулки я чувствовал, что теряю сознание, так как сторож нашёл меня упавшим на брусчатку в калитке и бессознательным. С помощью медика меня отнесли на верх.

* * *

После этих дней триумфа и веселья нам уже предстояло быть свидетелями самого страшного упадка и унижения, которые показались нам во сто крат более суровыми после отдыха и свободы. Варшава ещё радовалась и оглашалась патриотичными песнями, когда уже над ней собиралась гроза. Не глазам всех она была видимой, для большей части скрытой; более быстрые умы предвидели, однако, поражения, какие нам угрожали.