Варшава в 1794 году (сборник)

Доктор смерил меня глазами и велел раздеться. Это продолжалось мгновение… Пуля и картуш оставили после себя такие видимые следы проникновения, что менее опытный глаз их легко мог заметить. Эта рука у меня худая до сего дня и как бы высохшая от первой раны. Её внимательно рассматривал доктор, велел ей и пальцами подвигать, вытянул, я аж крикнул от боли, над чем генерал со спутниками рассмеялись. Ревизия была окончена, доктор скребыхал себя по лысой голове, надул губы, крутил ими и, наконец подходя к столику, сказал потихоньку генералу:

– Рука слабая!

– Очень? – спросил генерал.

Он подтвердил это головой и плечами.

– Видишь, – отозвался генерал, – доктор говорит, что рука здорова. Ты лжёшь, поручик, можешь служить в войске императрицы, только не хочешь.

Я ничего уже не отвечал. Эти господа смеялись – было над чем. Доктор начал жестоко зевать, огромной красной рукой закрывая себе рот.

– Я не такой жестокий, – сказал генерал, – чтобы сразу слать в Сибирь, я тебе даю несколько дней на размышление… Как посидишь на хлебе и воде, может, разум придёт. У нас служба достойная и славная!

На этом следствие окончилось; по кивку генерала меня сразу отвели, но на этот раз в другую комнату, в которой я нашёл на соломе нескольких несчастных, как я, узников. Выискав себе место, я лёг рядом с ними. Сон, однако, вовсе не приходил… и только ближе к утру я вздремнул. Смена караула и многочисленных узников, которых офицер, пиная ногой, считал, пробудило меня от прерывистого сна. Через несколько часов потом солдаты принесли в котелке крупник, которого сами не доели, и дали по куску сухого хлеба. Мы все встали, но только один, который тут сидел уже дней десять, полакомился крупником. Остальные грызли хлеб и пили воду, которая замерзала в углу. Мы посмотрели друг на друга… Один бернардинец, несколько мещан, челядник, которого я узнал, и довольно прилично одетый старичок составляли наше общество. Около полудня зажгли в печи несколько мокрых дров, которые долго пошипели и погасли.

Дали нам ещё раз крупник с картофелем, в сумраке мы легли спать, потому что никакого света не было. Донимающий мороз пронизывал нас до костей. В печи мы, может быть, смогли бы зажечь солому, на которой лежали, но той было не много, а она представляла и постель и обогрев, потому что мы ей оборачивались.

Ночь, однако прошла в глубоком сне, сне таком крепком, что тот старичок уже из него не пробудился. Когда солдаты пришли с крупником, а он не вставал, стали его будить, снова пиная ногами; тогда только оказалось, что он не жил. Мороз ускорил его смерть.

Первой и самой срочной обязанностью наших сторожей было немедленно обыскать его карманы, снять ботинки, перстень с пальца, раздеть его до рубашки и оставить только в белье и верхней одежде. Это совершилось с такой ловкостью, поспешностью, артистичным умением и опытом, что, прежде чем мы огляделись, всё было готово.

Теперь уже мог прийти лекарь для констатирования смерти и писарь для протокола. Однако, видно, наследство умершего, так спешно присвоенное солдатами, должно было принадлежать кому-то другому, потому что секретарь неизмерно возмутился на раздевание трупа – и солдаты, оправдывая себя, указали на нас, как на виновников. Однако же на наш шумный крик возмущения и единогласное указание на виновников солдаты должны были вести переговоры. Один из них молча отдал перстень, другой – какую-то часть денег, а когда секретарь резко упомянул о часах, вернули и их, оторвав цепь. Остальные вещи остались при грабителях. Под вечер вынесли тело. Солдаты нам угрожали, но их назавтра сменили.

Такими были первые дни моего заключения. Вместо нескольких дней, данных мне на размышление, прошёл месяц, а никто не объявлялся ни ко мне, ни за мной. Наконец я был позван в свою очередь за другими узниками в канцелярию.

Каково же было моё удивление, когда тут спросили меня, за что был задержан и заключён.

Я назвал своё имя и объяснился полной неосведомлённостью о причине заключения. Начали искать в бумагах. Нигде нельзя было ничего найти. К счастью, хотя уже в канцелярии все сменились, доктор меня вспомнил и отвечал, что помнит мою непригодную руку.

Снова тогда искали в бумагах.

Доктор вышел; один из секретарей, вытянувшись как бы после долгого сна, также удалился, остался невзрачный писака в мундире.

Тот сразу встал от столика и быстро подошёл ко мне.

– Слушай, пан поручик, – сказал он тихо, – может, у тебя есть немного денег, я тебя освобожу, а нет… то пойдёшь в Сибирь.

Я имел спрятанные пять золотых дукатов – последнее моё спасение на случай поездки. Что мне было делать? Достал их.

– Это последние, – сказал я и отдал их ему.

– Мало! – сказал он, посчитав.

– Не имею больше, – сказал я спокойно.

Он минуту подумал.

– Чёрт тебя возьми! Поклянись Богом, что больше не имеешь.

– Могу поклясться, не имею ни гроша.

Он похлопал меня по плечу.

– Пусть будет так! И молчать! Понимаешь?

Он тогда быстро сел что-то писать, посыпал песком, позвонил, вошёл солдат… он отдал ему бумагу и сел за стол.