Варшава в 1794 году (сборник)

Шарый должен был ненадолго остановиться, рассматриваясь, где бы проезд был наиболее лёгким, и приказав челяди не отделяться от него, когда издалека ему крикнул Тжаска и начал ему на что-то показывать пальцем в середине лагеря.

В том месте, на которое Шарый обратил глаза, можно было различить группу всадников, довольно значительную… но больше ничего.

Флориан, однако, догадался, что, пожалуй, и король должен был быть там и, развернув коня и прокладывая себе дорогу между шалашами, уже прямо направился в ту сторону. В дороге ему действительно указали, что король там был.

Но не скоро он мог его увидеть, потому что кортеж, окружающий его, укрывал. Видя так кропотливо пребывающего, Тжаска, который сбросил сено своей челяди, побежал к нему пешком.

– Ежели короля вам нужно срочно добиться, – сказал он, – вот он… Подле него тот бородатый, чёрный – это каштелян Прандота, вон тот седой, большой – воевода Миколай Пилавита… а тот храбрый, широко плечистый – Жегота из Моравицы, краковский хорунжий, других не знаю. А, вот и король!

Когда он это говорил, расступились как-то товарищи короля и на толстом и большом коне показался маленький пан, покрытый от слякоти широкой опончой, над которой торчал вверх позолоченный шлем. Отсюда можно было разглядеть жёлтое сморщенное его мрачное лицо и седые пряди, что его окружали.

Шарый, который давно не видел короля, а раньше мало и издалека на него смотрел, с любопытством уставил глаза в тот облик, который при стольких иных, более красивых и крепких, чем-то неописуемым брал над всеми верх.

Среди тысячи людей, не зная его, око должно было задержаться на нём.

На его челе было написано, что был муж великого труда, великой боли и деяний великих. Над челом, как туча, висела какая-то грусть и мощная сила. Разросшиеся кустистые брови, стянутые в кучу, закрывали глаза, словно для того чтобы из сумрака блестели сильней. Имел впалые уста и щёки…

При том лице старца тело было молодое и живо обращалось. Не сломили его войны, но укрепили. Не утомлённый, он двигался, смотрел, указывал, спрашивал, а, говоря, постоянно думал. Уста были активные, лицо, покрытое тучей, что-то иное раздумывало…

Не смел Шарый один так приблизиться к пану, не сказав, и, увидев на коне немного вдалеке от него Хебду, серадского воеводу, от которого он был выслан, поскакал рысью к нему.

Помиан Хебда, немолодой пан, высохший, увядший, нелюбезный и горячка, крутился среди серадзин, которых с радостью увидел Шарый. Узнав Флориана, он сам направил к нему коня и, так как был всегда вспыльчивый, скоро начал кричать:

– А, ты уже здесь? А с чем? Говори же? Посольство справил? Что же принёс?

Шарый тем временем спешился и шёл к нему.

Кивнул, чтобы тот наклонился, на что Хебда сразу начал проявлять гнев, и стал ему на ухо спешно рассказывать, с чем его прислали…

Едва услышав первые несколько слов, воевода уже с коня слезал, бледный и встревоженный.

Не давая широко разговориться Флориану, потянул его за собой к королю.

Здесь, шепнув несколько слов, уже Флориана толкнул вперёд, восклицая:

– Говори же! Говори…

Таким образом, слушая отчётливый приказ, Шарый, хоть ему казалось, что чересчур много ушей слушало, собирался уже начать, уступая воеводе, но, увидев, что вокруг теснятся люди, и, догадавшись, что бросить в лагерь плохие вести – это как переполох сеять, сказал воеводе, что ему велено одному королю это доверить…

И рукой он указал на громоздящееся вокруг рыцарство.

Все сделали вывод, что он был прав, а так как неподалёку стоял бедный, грубый шатёрик какого-то полководца, король, подъехав к нему, слез с коня и вместе с Хебдой вошёл, ведя за собой Флориана.

– Милостивый пане, – отозвался Шарый, учинив ему поклон, – я был выслан паном воеводой к Винчу из Поморья, дабы приказать ему как можно быстрей появиться с людьми. Я поспешил с этим в Познань и, не дотянув до города, в постоялом дворе мне рыцарские люди объявили, что воевода чем-то недовольный уехал к поморянам и что там мне нужно его искать.

Итак, я направился к поморянам. Туда прибыл к ночи. Застал воеводу с малой горстью людей и сразу справил посольство. Принял меня как следовало и объявил, что долг свой исполнит.

Я шёл тогда на отдых, когда уже ночью, незнакомый человек, именующий себя священником и слугой Божьим, под великой клятвой доверил мне, поручая, чтобы дал знать королевичу и вам, что воевода в заговоре с крестоносцами, что собирается ехать к ним с Петреком Копой и что в Великой Польше из-за предателей Наленчей и королевичу небезопасно.

Локотек вскочил, слушая это, и, стиснув руки с такой горячностью, которой в нём не видывали, пожалуй, в битвах, крикнул, подбегая к Шарому:

– Недостойный предатель! Ты дал знать моему Казимиру?

– Оттуда еду, – отпарировал Флориан.

Король вздохнул и вернулся на своё место, которое представляло собой пенёк.

Его брови стянулись ещё сильней.

– Говори, говори, – добавил он, – всё мне говори.

И в эти минут у него вырвалось:

– Я сам эту змею на своей груди отогрел и воспитал! Всем мне обязан был…

Опустил седую голову и повторил:

– Говори – всё!