Варварские свадьбы

Часто после обеда госпожа Бланшар приезжала на автобусе в Бюиссоне.

— Ну, как поживаете?.. На этот раз у Нанетт дела плохи. Похоже, она не дотянет и до весны. Хирург звонил отцу. Хочет, чтобы мы приехали. А на кого я оставлю лавку? И потом, я никогда не была в Париже. Если хирург нас вызывает, значит, дело швах. А ты, между прочим, неважно выглядишь…

Она постоянно внушала Николь, что та подрывает свое здоровье, живя с человеком, большая часть жизни у которого уже за плечами.

— Это отец хотел, чтобы ты вышла замуж. А ты знаешь, какой он становится, когда что–то втемяшит себе в башку. А как с этим чокнутым?.. Не слишком тяжело?..

Николь вяло возражала, что он вовсе не чокнутый и что все идет хорошо.

— Не будь он чокнутый, разве у тебя была бы такая постная мина! Ноги твоего отца здесь не будет, пока он здесь. Ты ведь знаешь, какой он упрямый… Да и не мне доказывать, что он не прав.

— Ты что же. думаешь, я так и жажду видеть отца? — вдруг взрывалась Николь. — Ведь это все из–за него, чтоб ему лопнуть!

— А ты здесь неплохо устроилась, — невозмутимо продолжала госпожа Бланшар. — У твоего механика есть кое–что за душой. Он хоть, по крайней мере, хорошо к тебе относится? Не буянит, как отец?

— Да нет, совсем не буянит. Каждый вечер играет на службе. Как сядет за свою фисгармонию, так его уж не остановишь. А как малость выпьет, так и слезу пускает.

Каждый раз мать просила показать ей дом и всякий раз. зайдя в комнату Людо, негодующе вздыхала:

— Ты. дочка, слишком добрая; вот увидишь, еще за это поплатишься. Мало тебе одного раза, все–то норовишь по–старому. И это при том, как трудно достаются деньги!

Они возвращались в салон. Госпожа Бланшар доставала вязанье. С тех пор как родилась Николь, мать каждый год, стараясь уберечь ее от зимних холодов, вязала ей новый свитер.

— Я нашла этот фасон в «Пти Эко де ла мод». Для тебя с твоими бронхами это как раз то, что надо.

Так они продолжали болтать часов до пяти, попивая кофе с молоком, одна — разматывая клубки шерсти, вторая — накрашивая ногти или листая «Микки Мауса» Татава.

— Еще не готово, но не хочу опаздывать на автобус. И потом, у меня хлеб в печи… Дома стало как–то пусто. Отец собирался зарезать каплуна. Может, заедете к нам с мужем в воскресенье?

— А малыш, ему можно с нами? — неуверенно спрашивала Николь.

На лице булочницы появлялась гримаса отвращения.

— Ну что ты, конечно нет!

Она с нарочитым шумом складывала свое рукоделие; дочь провожала ее до ворот. Вечером при виде Людо у Николь учащенно билось сердце.

Она была замужем чуть больше полугода, но уже начинала тосковать. Ей казалось, что по странному стечению обстоятельств ей выпала чужая судьба, что в ее жизни не было ничего определенного ни в настоящем, ни в прошлом, что в одно прекрасное утро она проснется с совершенно иными воспоминаниями и перед ней откроется неведомая и прекрасная жизнь. Строя эти воздушные замки, как избалованный ребенок, она каждый раз, когда наступал ее день рождения, отказывалась прибавлять себе год и тщательно маскировала первые морщинки, появление которых объясняла каждодневными заботами. В двадцать три года ее красота уже страдала от тысячи мелких уколов, с помощью которых жизнь давала понять, что время расцвета безвозвратно ушло и что отныне оно медленно поворачивает к закату. Мелкие морщинки появились в уголках ее век. Глаза постоянно были слегка воспалены, словно от слез. Волосы утратили прежний блеск. От курения на ее белых зубах появился желтоватый налет. Она взвешивалась каждое утро, но весы, по ее мнению, ошибались килограммов на пять, это давало ей право считать, что она не набрана лишнего веса и может по–прежнему удовлетворять любые свои прихоти. Ела она мало, в основном, сладости, но постепенно пристрастилась к красному вину, а по вечерам пила сотерн или монбазийяк. чтобы не вспылить при звуках фисгармонии — григорианские мелодии заставляли ее ненавидеть мужа. Она больше не покидала Бюиссоне, появляясь только на воскресной службе в церкви, и не виделась ни с кем, кроме матери. Она чувствовала себя как в тюрьме и завидовала даже Людо, когда он приходил из школы со следами чернил на пальцах и румянцем на щеках. Ночью Мишо никак не удавалось ее разжечь — чувственность Николь была словно заморожена. Прошло много времени, прежде чем она разрешила мужу прикоснуться к себе. Завернувшись в одеяло, она спала в носках и говорила ему «нет», «не сейчас»; ночь проходила за ночью, Мишо терял терпение — когда же это наконец произошло, она выбежала из комнаты и прорыдала до утра в салоне на диване. После этого Николь стала уступчивой, но подчинялась без желания и удовольствия, с той убийственной пассивностью, которую ничто не могло побороть. «Все?» — спрашивала она мужа ледяным тоном.

Утолив желание, механик, перед тем как уснуть, начинал разглагольствовать:

— Думаю, что ему здесь хорошо, твоему Людо.

— Я спать хочу, — вздыхала Николь.