На этот раз ничего скорбного в звуке запираемой двери не наблюдалась — она захлопнулась резко и гневно. Сердце откликнулось на это негодование жарким, испуганным стуком, и, чертыхнувшись сквозь зубы (неугомонная!), Джон поспешил наверх — отдышаться. А заодно и проверить, нет ли в самом деле записки.
Записки, естественно, никто не оставил.
В квартире было чисто и пусто. В окна втекал серый утренний сумрак — снова тянуло дождем.
Вот и отлично. Спать буду как убитый.
Он поднялся к себе, неспешно разделся, аккуратно развесил вещи в шкафу (вечером разберусь, что нуждается в стирке), и, захватив пижаму, как был, в трусах (некого теперь пугать своими увесистыми гениталиями), отправился в душ. Там он долго и тщательно мылся, фыркая и отплевываясь, чистил зубы и брился — наводил суровую, мужественную красоту. Оделся и прямиком двинулся в кухню.
На том месте, где когда-то под предводительством микроскопа празднично сияли разномастные химические приборы, покоящиеся сейчас в тепле и пыльном уюте чуланчика, одиноко притулилась жестянка с остатками нежнейшей шотландской сдобы — как видно, свой утренний кофе новоявленные любовники решили подсластить не только страстными поцелуями.
Джон ухмыльнулся: что ж, можно считать эту ополовиненную коробку тем самым прощальным посланием от дорогого соседа. Вот спасибо — о завтраке заботиться не придется. Бодро закинув в рот печенюшку, он занялся кофеваркой. Голода Джон не чувствовал, и решил обойтись только кофе и этим даровым лакомством, которым друзья так щедро с ним поделились.
По оконному стеклу несмело забарабанил дождь.
«Уехал? Чудесно, — рассуждал Джон, разглядывая прозрачные водяные нити и потягивая кофеёк. — Теперь можно смело подумать о будущем и заняться, наконец, личной жизнью. Надоело играть в неприступность — это же смеху подобно. Онанировать во сне здоровому тридцативосьмилетнему мужику, чьим эрегированным органом можно орехи колоть, даже уже не позор. Это попахивает чем-то омерзительно сальным. Пристраститься к столь необременительному роману с самим собой — плевое дело, а что потом? К психологам бегать и от дрочки себя отучать? Этого только не доставало. И вообще, довольно идиотского самоуничижения — кларнетист я не из последних. Из-за одной подлой жабы ставить крест на своей мужской состоятельности — дураком быть. А Сара очень мила. И сразу видно — по хорошей встряске изголодалась. Вот я её и встряхну. Завтра же. Или послезавтра. Посмотрим…»
За подобными приятными думами он съел всё печенье, допил кофе и, сладко зевнув, поднялся из-за стола.
Вспомнились обличительные слова миссис Хадсон, но Джон тряхнул головой, решительно их отгоняя — меньше всего ему хотелось сейчас рассуждений на тему мифической влюбленности Шерлока Холмса. Влюбленные не уезжают с первыми встречными, не бросают тех, кого они… Тьфу, бред какой-то. Одурманенная однополым счастьем неизвестных Эндрю и Стивена, миссис Хадсон ошиблась в сделанных выводах и Джону голову заморочила. Шерлок же ясно сказал, что все его первоначальные поползновения были всего лишь нелепой ошибкой, и что в своей постели милого доктора он не может даже представить. Да и кому нужны в постели жалкие лесные клопы? Смешно… Он снова тряхнул головой: поддался-таки на провокацию подсознания, ударился в ненужное самокопание. Да и мысли пошли куда-то совсем не туда: слишком уж быстро свернули они с праведной гетеросексуальной дороги. Вот ведь зараза Шерлок. Слава богу, что снова сбежал. А то ведь, не ровен час, и до падения недалеко — взять хотя бы немалое сексуальное возбуждение, что неожиданно прокатилось по обнаженному телу вчерашним похмельным утром, в ванной… Тьфу.
Джон не знал, чего в нем сейчас больше — злости или облегчения. Во всяком случае, всё в нем непривычно кипело, и чтобы кипение не вылилось во что-нибудь неожиданное, он решил придать своему уставшему (уставшему от всего, черт побери!) телу горизонтальное положение и наконец отоспаться.
Но думы не давали уснуть.
«Да что такое в самом-то деле?! — возмущался он, лежа в постели. — Чего от меня хотят? Чего ждут? Что за миссию на меня возложили? Уверен — не сегодня завтра примется названивать Майк, жалуясь, что в Лондоне снова нечем дышать. Посоветую ему хороший ингалятор. Или пошлю…»
Джон прислушался к шуму дождя — ну чем не природная колыбельная? Так какого праха он ворочается в постели, как грешник на раскаленных углях, добивая свой и без того израненный мозг?
«Хватит. Не собираюсь об этом думать. Жизнь не остановилась. А, может быть, наоборот — началась. Завтра же приглашу Сару на ужин. И трахну, черт бы меня побрал».
От принятого решения несвойственная ему ажитация понемногу сошла на нет, а следом и сон навалился тяжелым, бесцветным пологом.
*