Вас пригласили

Я приняла исписанную страницу из его рук, заскакала взглядом по строчкам. То было письмо-свидетельство, удостоверяющее, что я, фиона нола Ирма из дома Троров, от роду девятнадцати лет, удостоена чести быть приглашенной к обучению в закрытой школе фрейлин при дворе Его Величества. Обучение будет происходить в одной из четырнадцати удаленных королевских резиденций. Назывались все четырнадцать мест, разбросанные по всем четырем Долям, – так далеко друг от друга, что я не стала даже прикидывать, сколько между ними дней верхом. Навещать учениц не разрешается. Обучение длится столь долго, сколь необходимо для доведения их манер до безупречного совершенства. Под этим ошеломляющим документом изящной наклонной (!) вязью[30] бежали многочисленные титулы и имя Первого Советника Его Величества! А в самом низу красовалась дата – тот самый день, когда состоялся столь памятный мне ужин в мою честь.

Смысл послания бежал меня. Какая школа фрейлин? При чем здесь сам фион Первый Советник? Где же я на самом деле нахожусь? Герцог, что происходит?

– О, Ирма, вы совершенно неисправимы! Ну не стройте из себя такую непонятливую, право! Вы же хотели, чтобы ваш достопочтенный родитель не счел вас мертвой или сумасшедшей, заблудшей овцой или падшей женщиной, а наоборот – утешился бы, продолжал вас любить и гордиться вами. Но и не вмешивался в вашу истинную судьбу. Прикажите отправить эту грамоту немедля – и одним махом убьете целое полчище зайцев. Ну а вот тут напишите старику пару слов от себя – о том, что вас в школе не обижают, и соученицы ваши – все сплошь благородные фионы и сразу полюбили вас, а вы лишь надеетесь, что вам достанет воспитания как можно скорее поступить на службу при дворе вашего Короля.

– Но… Фион Первый Советник? Как вам удалось добыть его подпись?

– Меда Ирма, это один из самых простых фокусов. Учитывая, что медар Первый Советник – человек, особенный не только титулом.

Мирозданье только что смиренно объяснилось. Эта изумительная ложь ослепила меня своим совершенством. Я тщетно пыталась найти в ней хоть один изъян или шаткий камень – и не находила. Ни слова более не говоря, подбежала я к подоконнику и собралась уже писать, но…

– Торопыга. Держите.

Я обернулась. Герцог покачивал в своих непомерно длинных пальцах флакон с тушью. С горлышка свисало на шнурке перо.

Решила, что буду краснеть позже. Поспешно обмакивая перо в тушь, застрочила на нежной голубой бумаге сердечные слова отцу, успокаивая и убаюкивая его тревогу моей – да Герцоговой, а не моей, я бы ввек не додумалась – невообразимой легендой. Я ни на что не обращала внимания, пока не закончила, а когда подняла голову от бумаги – увидела, как Герцог с широчайшей улыбкой лукавой бестии неотрывно следит за мной.

– Меда Ирма, из вас превосходно получается бесстыжая девица! Взгляните на себя: врете и не краснеете, осуществляете подлог – бестрепетной рукой! – И он одарил меня змеиным прищуром.

Я невольно вскинулась и поймала свое отражение в ближайшем зеркале. Бесстыжая и впрямь. На меня с облегчением взглянула довольная, сияющая молодая фиона. Совершенно неблаговоспитанная.

– Так позвать вам нарочного, меда Ирма?

Интерлюдия

Два тона черного – ночь снаружи и драное нёбо скальной ниши над озером. Пука приволокла откуда-то два шерстяных одеяла в бурых и голубых огурцах. Сидели на толстых истертых бревнах, нависая над бессонным костром, жарили на решетке кругляши прошлогодней картошки и ломти ржаного каравая. Выше плавала спугнутая сырость. По дальней от входа стене, мерцая красным и рыжим, кралась вода, капли звякали в каменные плошки, ими же явно и выточенные. Сельма сказала, что эту воду можно и нужно пить. Добыла откуда-то из темноты раскисшую коробочку, спихнула палочкой кусок хлеба с решетки к себе на колени, потрясла коробочкой, втерла в ломоть крупную серую соль, вернула печься дальше.

– Ты же не думаешь, что все они всегда будут к тебе возвращаться? Или даже что будут тебя вспоминать? Пойдем еще дальше – а ну как станут злиться на тебя или, глядишь, содрогаться при мысли?

Эган покосился на нее почти сердито.

– Мне иногда кажется, что ты меня либо с кем-то путаешь, либо я чем-то заслужил твое изощренное пренебрежение. – И продолжил голосом школьника, никак не вязавшимся с ним, совсем: – «Всё движется ото всех ко всем. Можешь пропустить сквозь то, что называешь собой, больше – пропусти больше. Не утаивай приглашений.

У тебя нет и не будет должников. Помни: ты тоже когда-то был приглашен».

Сельма смотрела прямо, никак не меняя лица.

– Я по-прежнему считаю тебя человеком. Себя, впрочем, тоже, если тебя это успокоит.

– Ты правда хотя бы изредка думаешь, что я делаю все это ради благодарности? Или памяти?

– Как я уже сказала, я считаю, что ты все еще человек. Тебе нужны люди. Что тебя задевает?

– Ты подозреваешь корысть?

– Я подозреваю первый закон термодинамики ума. Да и сердца, что уж там.

– Мне не все равно. Однако построить словесную проекцию того, как это мне, я, пожалуй, не сумею.

– Я рада.