Вас приветствует солнцеликая Ялта!

Что делать? Звать по телефону милицию? Пока приедет… Да кто и приедет? То ли чистокровная милиция? То ли к переодетым под врачей бандюгам прискачут такие же бандюги в милицейских фраках?!

Менделейка с топором на балкон.

Орёт во всю глотушку:

«Пом-могите!.. Ко мне рвутся переодетые под врачей скорой два бандита! Видите! – показывает на машину скорой у подъезда. Как раз второй отходил от неё к подъезду с ломиком. – В-видите!!? Это он идёт потрошить мою дверь!.. Сверху врачи! А нутро – бандиты с ломом! Пом-могите!.. Первый подъезд!.. Четвёртый этаж!..»

Что тут началось!

Лето. Предвечерний в солнце час. Весь народишко от скуки изнывал на балконах.

И тут такое сообщение ТАСС!

С балконов полетело в машину всё, что могло летать! Всё, что подскочило под осерчавшую руку. Старые, в ростках картофелины, лыжные палки, какие-то чурки, ржавые чугунки-сковородки…

Хрустнуло лобовое стекло. И народ, будто пришпоренный звоном разбитого стекла, хлынул в дом. У одного в руках кирпичина, у другого – полено… В минуту площадку четвёртого этажа туго забило, как бочку килькой.

«Тов-варищи!.. Господа-а!.. Дамы!.. – запросили пардону белохалатники. – Что за военные сборы? Не мешайте, пожалуйста, медикам!.. Мы на работе! Как-никак…»

«Белый халат и ломик – это ваша работа?!»

«Не лезьте! От греха подальше!» – пригрозил ломик.

«Вот именно. Подальше!» – раздался твёрдый голос с площадки пятого этажа.

Все метнули туда взгляды.

Сверху на них деловито смотрело дуло охотничьей двустволки.

«С ломиком марш на улицу. И ждать, пока не подъедет милиция!» – велит из-за дула сосед сверху. А пальчик на курке! Нервный. Сердится.

И все разом поскучнели. Комедия кончилась так же быстро, как и началась.

Милиция взяла в конвой скорую. Поехали.

И Менделейка поехал. Тут же умчался к брату в воронежскую глушь. И полгода там отзвонил, пока не рассеялась чёрная тень психушки…

Горький горюша Менделейка… Я пообещал ему отомстить за слёзы его души.

И отомстил втэковцу Саранчуку. Так я звал про себя Таранка.

Я выследил, где он живёт. Самую больную вынюхал кочку.

Была у этого втэковца голубая холёная пуделиха. Не то мать, не то тэща, этакая, правда, интеллиго вся из себя бабулька всё прогуливалась с пуделихой у груди.

Я бегал следом, бегал, только облизывался. Она спускала её с рук лишь у подъезда.

Раз я тихонечко следом, следом и незаметно юрк в их гнёздышко.

На кухне под столом тырк и вхулиганил пуделихе.

Вельможная бабуля мечется вокруг с золотым пенсне в руке. Ересливо причитает:

«Какая ты!.. Я только узнала!.. Путанка! Кому ж ты, извини, дала? Безродному кобелюхе! Кто ж теперь у нас будет?!»

Пуделиха визжит от радости.

А я отвечаю лениво. Однако с достоинством:

«Топа-младшенький», – и сановито удаляюсь прочь, куражливо помахивая хвостом.

– Ти! – хлопнул себя по лбу Колёка. – Фэйр плей! Справедливая игра! Как ты, милая косточка, благородно отомстил! Как благородно!

– Ну, – сконфузился Топа, – с благородным выбрыком поспешил я… Напрасно сделал втык голубой втэковке… Вовсе не той… Или всё же той?.. Напрасно огорчил бабку вовсе не ту!.. Или, может, именно ту?.. Месть ослепила меня. Впопыхах обшибся я дверью… А может, и не обшибся?.. И вообще. Можно ли валить всё на одних врачей? Нельзя…

– Да ка-ак это нельзя? – гремит Колёка. – Не вешай, девичий пастух, хвост. Всё океюшки! Клык за клык!

– Я тоже сначала думал так. А потом открылось… Уже после выбрыка я задумался. Если в лето, в тепло у Менделеева никаких происшествий со здоровьем, то почему в холода накатываются на него все напасти? Все эти простуды? Все эти чихи?.. Стал я зорче смотреть, в чём это скачет в лихостные холода мой Менделеев, и открываю страшную штуку. Батеньки! Да у моего у Менделеева рваный сапог! Так со стороны вмельк глянуть – всё нормально. Пальцы, как воробьи, из сапога не глядят. Не-ет. А вот внизу, у самой у подошвы прорвалась молния – она была сбоку, – и когда он идёт, она чуть приоткрывает свой роток, хватает студёного воздуху и закрывается. Хватнёт и закроется. Хватнёт и закроется. Вода в сапог не заскакивает. Подошва из манки толстая, пальца в три, нога не мокнет. Но вечно в зяби. В надхолоди. Как же тут с простудой разминёшься?

Показал я Менделееву эту брешь в сапоге – он тебе чуть не в слёзы.

«Вот растрёпа! – костит себя. – Вот так растрёпка!.. Переученный… Рассеянный леший красноплеший… Ну надо! Не вижу, в чём хожу… Ну да с меня какой спрос? А что же разлюбезница моя, зла мельница? Что ж она не смотрит за мужниной обувкой? Только пёс и доглядел… Не нужен, не нужен я ей! Стопочка! – в минуту откровения он меня Стопочкой звал. – Стопочка, какой же я гореносец!»

«У тебя, – киваю на незастёгнутый на две пуговки верх рубашки, – и с рубашкой ералаш. Простудёхаешься!»