Ваша честь [litres]

Они некоторое время покурили в тишине. Нотариус очень вовремя подсуетился, предложив больному составить завещание в своем присутствии. Сизет, уже достигший того, чего он в тот момент больше всего желал, немедленно согласился. В завещании ничего сложного не было, потому что едва ли не все в нем сводилось к звенящей монете: реалам и мараведи, которые он при жизни не смог потратить. Больной, однако же, сделал оговорку, что завещает подзеркальник Галане, которая заботилась о нем в последние дни его жизни, и Галана подумала: «Да чтоб ты сдох, собачий сын, скряга из скряг, подзеркальник, что я с ним делать-то буду. Я золота хочу; или ты думаешь, я просто так за тобой дерьмо убираю?» Но озвучить свое мнение ей не удалось, поскольку находилась она в коридоре, за дверью. А Сизет продолжал:

– Тринадцать зеркал, купленных Ремей, – для домика приходского священника; кровати, канапе[202] и стол из столовой вместе со стульями – для домика приходского священника; а самое мое драгоценное сокровище, – пишите, нотариус, пишите, – ценнее которого ничего на свете нет, я завещаю лично господину патеру, бывшему со мной в последние минуты.

– И что же это, сын мой? – спросил патер, у которого бешено заколотилось сердце.

– Мое сокровище… – И тут он раскашлялся. Оба его собеседника нетерпеливо поглядели друг на друга, а Галана в коридоре расплакалась от ярости. – Сокровище, которому я собирался посвятить долгие годы жизни… Мои сто двадцать девять розовых кустов.

– Да уж, эт-самое… – высказался патер. И только в это мгновение сердце Галаны возрадовалось. – Эт-самое… как же я их…

– Когда наступит время их подрезать, можно будет их пересадить. Марти из семейства Карнера знает, как это делается.

И напоследок Сизет завещал все деньги, общей суммой в тысячу дублонов золотом, в смысле, более трехсот тысяч реалов серебром, эт-самое, приходской церкви Муры, за исключением того, что господин настоятель, по договоренности с сеньором нотариусом, сочтет нужным выделить для того, чтобы щедро оплатить его услуги: составление завещания, запись его признания и прочие связанные с этим делом хлопоты. Да, и чтоб мессу по мне служили, патер.

– Каждый день поминать тебя буду, не сомневайся, эт-самое.

Нотариус и патер тут же договорились обо всем, что касалось оплаты предоставленных услуг. Собственно говоря, этот ужин превратился в своего рода негласную ратификацию соглашения, их обоих взаимно обогащавшего.

– До чего ж хороша эта гаванская сигара! – провозгласил Эт-самый. – В первый раз в жизни такую курю.

Они допили кофе в тишине. Мыши, похоже, решили наверху больше не шуметь.

– Еще анисовой водочки?

– Нет, что вы, патер, хватит. А то я потом не найду, где кровать стоит. – Нотариус поднял сигару в воздух, чтобы священник обратил на него внимание. – Хотелось бы мне знать, как такой человек, как этот Массо, умудрился таким образом усложнить себе жизнь… Да ведь, патер?

Но патер стушевался и не ответил ему. Нотариус удивленно поглядел на него, и священнику пришлось объясниться:

– Я не имею права разглашать, в смысле, тайну исповеди.

– Я вовсе не о тайне исповеди, а о нотариально заверенном изложении фактов, содержание которого вам знакомо. Я просто хотел сказать, – слегка обиженно заметил нотариус, – что, сколько он ни угрожал этим несчастным, сколько их ни запугивал, сколько ни покупал их молчание золотом… он все это время был в их руках.

– Да, и вишь, теперь какая штука, – неохотно провозгласил патер. – Эта бумага много вреда может причинить эт-самому субъекту из Барселоны.

– Да. На мне лежит величайшая ответственность, – напыщенно заявил нотариус, несколько сгущая краски, – но я обязан выполнять распоряжения своего… своего клиента… Кстати, что врач сказал, как здоровье Сизета?

– Нет здесь врача. Насколько я понимаю, до послезавтра не протянет.

– Бедняга…

Снаружи слышались голоса, и патер, уже чуток накачанный спиртным, позвал экономку.

– Кто там? – произнес он, когда та выглянула из-за двери.

– Галана, – ответила она, немного взвинченная.

Оба мужчины вскочили, как будто под воздействием одной и той же пружины. Особенно быстро отреагировал нотариус:

– Есть что-то новое?

– Нет-нет… Она приходила попросить… Трутовика попросить, огонь развести.

– В такие часы, эт-самое? Дай-ка я…

– Она ушла уже, – загородила ему дорогу экономка, как будто ей никоим образом не хотелось, чтобы патер выходил из столовой.

Священник пожал плечами и затянулся сигарой:

– Да и не в себе она, бедная баба, в смысле, так сказать. – И он снова уселся на место. – В такую дождину за трутовиком отправилась…

– Он хоть, бедняга, там не совсем один…

– Нет; она обещала за ним присматривать до тех пор, пока… эт-самое, пока не придет его час.

Патер перекрестился, а нотариус скорчил мину вежливой заботы. Туйетес воспользовалась молчанием, чтобы сбежать из столовой, а мужчины остались вдвоем, наедине друг с другом и с подсчетами прибыли от этой невиданной сделки, в результате которой они оказались наследниками богатого, одинокого, больного и уязвленного человека.

3