Ваша честь [litres]

Дон Рафель едва не сказал ему, да какая разница, Вентура, будь моя воля, я вообще бы не ходил ни на какие праздники. Но присутствие доньи Марианны заставило его отказаться от публичного признания своего поражения.

Поужинать дону Рафелю Массо не удалось, как не удалось ему и отвертеться от последних новостей, нескончаемым потоком лившихся из уст воодушевленной доньи Марианны, которая уже заметила, что с супругом творится что-то неладное, но решила не уточнять, что именно, пока не пройдут праздники, чтобы он ей их не испортил. Она еще не решила, что приводило ее в больший восторг: то ли, что на новогоднем молебне они будут сидеть в креслах («Впервые, и давно пора бы! Колоссальная победа над правлением братства Святой Крови!»), или же праздник во дворце маркиза, или примерка двух платьев, или даже новогоднее шествие. Только что донье Марианне пришло в голову, что ей хотелось бы пойти на рынок, располагавшийся в квартале Борн, и купить красивую вазочку: «Ты ведь сходишь со мной, правда?»

«Я ей что ж, кошелек ходячий?» – подумал дон Рафель, вставая из-за стола под предлогом того, что неважно себя чувствует, не вдаваясь в особые детали и избегая дальнейших разговоров, и вышел из столовой в сад. Было холодно, и он надел пальто. В эти минуты не только перестал лить дождь, но даже и видны были отдельные клочки безоблачного неба, как будто наконец вернулась благодатная погода после пятидесяти бесконечных дней сплошного ливня. Машинально дон Рафель поглядел вверх. Казалось, что Орион, охотник, наполовину скрытый за грядой слоисто-кучевых облаков, пытался схорониться от людских глаз, как будто он натворил что-то неладное. Дону Рафелю было не до символов и аллегорий: ему было элементарно страшно, очень страшно, потому что сейчас настала его очередь делать ход в этой смертельной шахматной партии, в которую он ввязался против своей воли. Он ходил черными. Черные ходят и проигрывают. И с другой стороны шахматной доски неясные тени сопровождали дона Херонимо Мануэля Каскаля де лос Росалес-и-Кортеса де Сетубала, улыбка которого говорила, что дону Рафелю поставлен шах и мат.

Тридцать тысяч раз все передумав, он возвращался к тому же, с чего начинал: «Я в лапах у португальца. Эстремадурца. Что бы я ни делал, он меня погубит. А если примириться с этим и отдать суперинтенданту все свое состояние…» Конечно, он мог не согласиться на это вымогательство, но тогда ему пришлось бы столкнуться с тем, что через час вся Барселона уже будет знать, что он убийца; но у него появится право доказать свою невиновность, объяснить, что никакой он не убийца, «ведь он же не нарочно»… Да куда там. К тому же Сетубалу была известна история с гравюрами, и суперинтендант знал, где спрятан труп. Все пропало. Но самое ужасное заключалось в том, что, если он и выполнит требования шефа полиции и отдаст ему все, что у него есть, включая этот дом, не пройдет и пяти минут, как люди начнут задаваться вопросом, в чем причина разорения его чести. Все пропало, а Сетубал разбогатеет на его костях… Где же выход? А если попытаться дать отпор Сетубалу и Террадельесу?